Вульгарная социология, догматич. упрощение марксистского метода гл. обр. в области истории, художеств, критики, теории иск-ва, лит-ры и др. форм обществ. сознания; более широко - абстрактное понимание марксизма, ведущее к утрате его подлинного богатства и к ложным политич. выводам, «карикатура на марксизм» (см. В. И. Ленин, ПСС, т. 30, с. 77).
Термин «В. с.» употребляется в сов. печати с 30-х гг., но само это явление известно гораздо раньше.
Ещё при жизни К. Маркса и Ф. Энгельса к рабочему движению примкнуло много полуобразованных представителей бурж. интеллигенции, пытавшихся превратить марксизм в грубую схему, ведущую к оппортунизму или анархич. бунтарству. После Окт. революции 1917 быстрое распространение марксизма вширь и стремление овладеть им частью старой интеллигенции сделали В. с. явлением заметным и представляющим серьёзную опасность.
В идейном отношении B.c. был общей питательной средой для разных «левацких» движений, отвергающих наследие старой культуры,- от проповеди уничтожения музеев до теории растворения иск-ва в производстве и самой жизни. Так, считалось почти доказанным, что наиболее «созвучны» пролетариату «организованные» направления в живописи, вышедшие из кубизма. Станковую живопись отрицали во имя монументальной. Лит. жанры, унаследованные от старого общества, также были поставлены под сомнение - существовали теории отмирания трагедии и комедии. Более умеренное течение В. с. рассматривало старую культуру как громадное кладбище формальных приёмов, к-рыми победивший пролетариат может пользоваться для своих утилитарных целей, соблюдая при этом известную осторожность.
В области рус. истории В. с. часто сводился к выворачиванию наизнанку офиц. схем прежней историографии. С вульгарно-социологич. т. зр. Лжедмитрий и Мазепа были представителями революц. сил своего времени, а прогрессивное значение реформ Петра I ставилось под сомнение. Вообще всё, связанное с нац. традицией и старой государственностью, было заранее осуждено «революц.» фразой.
Та же логика действовала и в области истории духовной культуры. Абстрактное понимание марксизма вело к одностороннему и ложному истолкованию положения о зависимости сознания от обществ. бытия и классовых интересов. В. с. видел свою цель в разоблачении писателей и художников прошлого как служителей господствующих классов. С этой т. зр. каждое произведение иск-ва - зашифрованная идеограмма одной из обществ. групп, борющихся между собой за место под солнцем. Так, Пушкина превращали в идеолога оскудевшего барства или обуржуазившихся помещиков, Гоголя - в мелкопоместного дворянина, Л. Н. Толстого - в представителя среднего дворянства, смыкающегося с высшей аристократией, и т. д. Задача пролет. художника также сводилась к особому выражению глубинной «психоидеологии» своего класса.
Наивный фанатизм В. с. был отчасти неизбежным следствием стихийного протеста против всего старого, преувеличением революц. отрицания, присущим всякому глубокому обществ. перевороту. В нём проявился также недостаток марксистски подготовленной интеллигенции, к-рая была бы способна дать науч. объяснение и действительно парт., коммунистич. оценку сложным явлениям мировой культуры. Время наибольшего распространения В. с. было исчерпано в 30-х гг. Громадные социальные и политич. изменения, происшедшие к этому времени в Сов. Союзе, сделали прежнее выражение идей мелкобурж. демократии более невозможным. Историч. опыт свидетельствует о том, что совр. рецидивы В. с. также связаны со всякого рода «левацкими» движениями и теориями, абстрактным пониманием классовой борьбы и революции, отрицанием традиционных форм классической лит-ры и культурного наследия вообще.
Если оставить в стороне классовую фразеологию, то с т. зр. метода в основе В. с. лежат абстрактно взятые идеи пользы, целесообразности. Вся «идеальная» поверхность духовной жизни представляется чистой иллюзией, скрывающей тайные или бессознат. эгоистич. цели. Но осн. принцип В. с. состоит в отрицании объективной и абс. истины. Глубокая марксистская формула «бытие определяет сознание» вопреки её подлинному
смыслу используется здесь для превращения сознания в лишённый сознательности, стихийный продукт обществ. среды и классовых интересов.
Идея прогрессивного развития не чужда В. с., но в чисто формальном, количеств. смысле, т. е. за пределами таких измерителей, как объективная истина, обществ. справедливость, художеств, совершенство. Всё хорошо для своего времени, своего класса. В качестве заменителя объективного критерия ценности В. с. прибегает к абстрактному представлению о борьбе нового и старого (плохо то, что устарело, хорошо то, что ново), а также к типологич. аналогиям и антитезам формально сходных или отталкивающихся друг от друга культур и стилей. Объективный критерий истины заменяется коллективным опытом или классовым сознанием. Само собой разумеется, что, совершая переход от субъекта-личности к субъекту-классу, B.c. не делает ни шагу вперёд от идеалистич. философии. Если нек-рая доля объективного содержания всё же допускалась представителями В. с., то лишь в порядке обычной эклектики, присущей подобным течениям.
Место отражения действительности, более или менее истинного, глубокого, противоречивого, но объективного, для В. с. занимает схема равновесия или нарушения равновесия между историч. субъектом и окружающей средой. Нарушение может проистекать из напора жизненной силы молодого класса, что даёт начало ре-волюц. романтике, устремлённой в будущее, или из ущербности загнивающей социальной группы, откуда - присущие ей настроения утомлённой созерцательности и декадентства.
Для В. с. характерно непонимание глубоких противоречий общественного прогресса и неравномерности развития мировой культуры, отсутствие всякого чувства реальности в трактовке таких великих представителей художеств. лит-ры, как Шекспир, Бальзак, Пушкин, чьи исторические позиции не могут быть исчерпаны ни защитой уходящего феодализма, ни апологией новых буржуазных форм общественной жизни.
Материализм Маркса и Энгельса впервые создал науч. почву объективного историч. анализа обществ. сознания. Но это не значит. что всякое сознание является для них слепым продуктом узких классовых интересов. Маркс указывает относительную, но реальную грань между «...идеологическими составными частями господствующего класса...» и «...свободным духовным производством данной общественной формации» (Маркс К. иЭнгельс Ф., Соч., т. 26, ч. 1, с. 280). Последнее всегда бывает связано невидимыми нитями с народом.
Т. о., разница между подлинными мыслителями, учёными, художниками, с одной стороны, и сикофантами паразитических классов - с другой, всегда существует, несмотря на то, что, напр., Пушкин был дворянским поэтом, а Дидро и Гельвеции выражали подъём бурж. демократии. Их деятельность поэтому и относится к бесконечно ценному наследию мировой культуры, что в ней отразилась не борьба за раздел добычи на вершине общественной пирамиды, а коренное противоречие между народной массой, чей интерес в последнем счёте совпадает с интересами общества в целом, и паразитической классовой верхушкой, временными хозяевами общества, подчиняющими его известной форме частной собственности и власти.
Для Маркса и Ленина нет классовой борьбы вне перспективы движения к обществу коммунистическому. Этот путь ведёт через антагонизм общественных сил к уничтожению классов и подлинному человеческому общежитию. Необходимость его всегда сознавалась или предчувствовалась лучшими представителями мировой культуры в форме общественного идеала, часто противоречивой, иногда парадоксальной, но всегда имеющей свои реальные, исторические корни.
* Энгельс Ф., (Письмо] К. Шмидту 5 авг. 1890 г., Маркс К. иЭнгельс Ф., Соч., т. 37; е г о ж е, [Письмо] К. Шмидту 27 окт. 1890 г., там же; его же, [Письмо] Ф. Мерингу 14 июля 1893г., там же, т. 39; его же, [Письмо] В. Боргиусу 25 янв. 1894 г., там же; Ленин В. И., Предисловие ко второму изданию кн. «Материализм и эмпириокритицизм», ПСС, т. 18, с. 12; его же, Агр. вопрос и совр. положение России, там же, т. 24; е г о ж е, Филос. тетради, там же, т. 29, с. 459- 474; его же, О пролет, культуре, там же, т. 41; Плеханов Г. В., О книге В. Шулятикова, Соч., т. 17, М., 1925; Луначарский А. В., Ленин и литературоведение, Собр. соч., т. 8, М., 1967; Л и ф ш и ц М., Ленин и вопросы литературы, в его кн.: Вопросы иск-ва и философии, М., 1935.
Мих. Лифшиц.
На первый взгляд, удар по социологическому литературоведению, в основе которого, как мыслили его участники, лежит марксистский анализ литературных явлений с социально-классовых позиций, кажется странным. В самом деле, подобная школа вроде бы и давала основания для теоретического утверждения монистической концепции советской литературы – созданной писателями из рабочих для своего класса. Эта школа вроде бы и могла предложить теоретическое обоснование той самой пролетарской литературы, которую чаяли представители РАППа, ЛЕФа, Пролеткульта на протяжении всех 20-х годов. И все же последовал разгром. Этому, вероятно, были причины как собственно эстетического, так и социально-политического характера.
Что же представлял собой так называемый «вульгарный социологизм»? Это, в первую очередь, серьезная литературоведческая школа, возникшая еще до революции и утверждающая социально-классовый анализ любого художественного явления с точки зрения марксизма. В 20-е годы, к моменту своего расцвета, она воспринималась участниками литературного процесса как магистральное направление советского литературоведения. Именно поиски социально-классового эквивалента художественного образа мыслились основной целью эстетического анализа. Ее основоположниками явились замечательные ученые, последователи Плеханова, профессора МГУ В.М.Фричеи В.Ф.Переверзев. Идеи этой школы разделяли в 20-е годы такие известные историки литературы, как П.Н.Сакулин, П.С.Коган. Школа воспитала целую плеяду учеников, среди них Г.Н.Поспелов, Б.И.Арватов. Идеи этой школы столь прочно вошли в эстетическое сознание, что уничтожающая критика 1929-30-го годов не привела к искоренению «вульгарно-социологических» позиций, они сказывались еще на протяжении как минимум трех десятилетий, а в традиции школьного образования вплоть до 80-х годов.
В.М.Фричеи В.Ф.Переверзевбыли отнюдь не кабинетными учеными, напротив, людьми публичными, занимавшими значимое общественное положение. Владимир Максимович Фриче(1870-1829) руководил литературным отделом Института красной профессуры и секцией литературы в Комакадемии, был ответственным редактором теоретических журналов «Печать и революция» и «Литература и марксизм», редактировал первые два тома начавшейся тогда «Литературной энциклопедии». Следовательно, он, так же, как и Валериан Федорович Переверзев(1882 – 1968) , бывший профессором МГУ и Комакадемии, имел общественную трибуну для широкой пропаганды своих взглядов. Оба исследователя сформировались как ученые еще до революции. В 1908 году Фричепишет «Очерк развития западных литератур», издававшийся до 1934 года и считавшийся классикой марксистского анализа литературы, а В.Ф.Переверзев, участник революции 1905 года, проведший шесть лет в сибирской ссылке (1905-1911), привез оттуда две книги, которые и издал одну за другой: «Творчество Достоевского»(1912) и «Творчество Гоголя»(1914). В 1920-е годы мы видим их самыми авторитетными учеными-марксистами, прямыми наследниками Плеханова.
Стремясь осмыслить эстетические явления с марксистской точки зрения, ученые приходили к прямому отождествлению литературного и общественно-экономического развития: литература в их концепции прямо определялась господствовавшим способом производства. «Каждая форма хозяйственной деятельности, - утверждал Фричев «Очерке…», - создает те общие людям данной эпохи психологические особенности, которые отличают их внутренний мир и их приемы творчества от людей других эпох», и это, с его точки зрения, ставило литературную эволюцию в прямую зависимость от экономической формации, от способа производства. Эти «психологические особенности», выраженные в соответствующих «приемах творчества», и определяли, по Фриче, литературные течения и стили. В результате история литературы представала как смена различных исторических стилей, и каждая эпоха имела свой стиль, выражающий психологический склад господствующего класса, порождаемый общественно-экономическими отношениями, в конечном итоге, способом производства, отношениями базиса и надстройки. В результате все литературные эпохи были расписаны за экономическими формациями: художник не мог выйти за рамки стиля своей эпохи и был фатально обречен вращаться в кругу образов, навязанных ему его классовой принадлежностью. Он не мог выйти за его пределы, как бы того ни хотел, как бы не стремился к этому сознательно, и эта фатальная обреченность станет одной из центральных идей школы «вульгарной социологии». Именно этой обреченностью обусловлены, к примеру, противоречия в творчестве художника, жизнь которого пришлась на смену общественно-экономических формаций. Байрон, например, «идеологически порой становился на точку зрения нового восходящего класса, но в подсознательных глубинах своей психики» не мог порвать «с миром натурального хозяйства, в атмосфере которого жили его предки».
В 1928 году проф. Переверзевс группой своих учеников выпустил первый сборник «Литературоведение», который некоторое время издавался периодически. При этом программный характер концепции, изложенной в сборнике, был заявлен и на различных встречах с общественностью, что вообще характеризовало активный, наступательный, энергичный стиль ученого. В частности, незадолго до выхода сборника Переверзеввыступал на московской конференции преподавателей вузов с докладом, в котором были суммированы его идеи. В частности, он рассказал своим слушателем, как именно происходит социальная детерминация художественного образа.
Жестко увязать творчество художника и классовую среду, которой он принадлежит, Переверзевсумел с помощью теории искусства – игры. Именно игра, полагал Переверзев, в частности, игра ребенка, совершенно бескорыстная, лишенная каких-либо практических интересов, имеет тем не менее очень важную цель: ее суть состоит в воспроизведении общественного поведения, принятого в данном обществе – трудового, социального, семейного, бытового и т.д. Искусство, полагал Переверзев, тоже есть игра, только возведенная на принципиально иной уровень. Если ребенок, играя во взрослых и создавая образы их жизни, отождествляет себя в этот миг с ними, то в искусстве образ отделяется от играющего, объективизируется, ведет самостоятельное существование в виде статуи, картины, персонажей литературного произведения. В этой объективизации и заключается акт художественного творчества: «социальный характер», «субъект игры» (т.е играющий человек, художник, писатель) объективизируется, сам воплощается в созданных им же образах. Иными словами, художественный образ есть «проекция социального характера» играющего, т.е. автора, творца художественного произведения. Автор как бы играет на сцене (воплощает в создаваемых художественных образах) свой собственный социальный характер, воспроизводит «систему поведения», присущую своему классу, но не в силах осмыслить его, взглянуть на себя со стороны. Процесс этот происходит независимо от осознанного желания художника выразить свой классовый взгляд или же, напротив, порвать со своей средой и обрести новые социальные связи.
Этим же, с точки зрения Переверзева, и определяются функции искусства: воздействовать такой «психологической игрой» на подсознание читателя или зрителя, вызывая подражание ей, закрепляя социально-классовые формы поведения, морали, быта и т.д. «Социальный характер», одна из центральных категорий эстетики Переверзева, формируется способом товарного производства, является его отражением в зеркале искусства. Именно поэтому художник фатально связан со своим классом, не может (как бы того ни хотел) выйти за его рамки, встать на другую идеологическую позицию. «Какой это вообще характер воспроизводится в игре? – вопрошал Переверзеву своих оппонентов на дискуссии в Комакадемии и тут же отвечал. - Да, очевидно, характер художника, потому что ничей больше характер там воспроизвестись не может». Он «замкнут в определенном мире» созданных им образов и «за пределы этого мира он не в силах вырваться».
Теория искусства-игры была развита Переверзевымполно и последовательно. Совокупность художественных приемов, используемых художником при создании своих образов, он называл стилем, видя его социально-классовую обусловленность. При этом бытие любого класса не может быть монолитным, возможны разные классовые группы, уровни, общественные слои и т.п. Именно поэтому образы, создаваемые художником, разнятся, отражая разные проявления классового бытия своего творца. Литературная история представлялась как смена стилей, соответствующих той или иной формации; классовая борьба отражалась в искусстве как борьба стилей, а художник представал как выразитель сознания своего класса. Гогольвоплощал бытие мелкопоместного дворянства эпохи разложения натурального хозяйства, Достоевскийпредставал как выразитель бытия городской мелкой буржуазии, разоряющейся в эпоху развития капитализма. В сущности, задача исследователя сводилась к выявлению «классового эквивалента» творчества того или иного писателя. Прикрепление художника, системы его образов к производственному процессу и классу, связанному с этим процессом, почти трагическая обреченность вращаться в кругу образов, порожденных «общественным бытием» его класса, с одной стороны, давало возможность выстроить четкую монистическую концепцию историко-литературного развития, с другой стороны, лишало возможности обратиться к тем (весьма значительным) аспектам содержания художественного произведения, которые не укладываются в классовую канву, т.е. тем, которые часто называют общечеловеческими. В сущности, и история литературы представала лишь как отражение социально-экономической истории, иллюстрировала смену базиса и надстройки, что является, с точки зрения марксизма, единственным двигателем политических процессов. Разумеется, подобная концепция обедняла возможности научной интерпретации литературы – при всей очевидной талантливости трудов В.М.Фриче, В.Ф.Переверзеваи их учеников. Многие из этих трудов актуальны и по сей день, в первую очередь, конкретным анализом произведений.
Разумеется, вульгарная социология существовала, но проявлялась чаще всего не в трудах основателей школы, а в статьях эпигонов. Примеров множество, среди них – ранняя статья Арватова «Контрреволюция формы», в которой автор подвергает «социологическому анализу» стихи В.Брюсова и обнаруживает, что поэтика Брюсова «носит феодально-буржуазный характер», выявляя попутно «реакционность брюсовского синтаксиса». Подобный анализ демонстрирует, как выглядели работы вульгарно-социологического направления.
С ноября 1929 года по январь 1930 секция литературы, искусства и языка Комакадемии провела дискуссию о концепции В.Ф.Переверзева, которая переросла в общественный разгром его школы. В январе 1930 года президиум Комакадемии принял резолюцию, «вскрывшую вульгарно-социологический характер» научного направления.
Дискуссия о концепции В.Ф.Переверзева, проходившая под лозунгом «Против механистического литературоведения», «не вспыхнула внезапно, не появилась случайно, но была обусловлена всем предыдущим развитием нашей революции и литературной науки», - говорилось в предисловии к изданию материалов дискуссии. Далее объяснялись причины того, почему именно школа профессора Переверзеваподвергается критике: «Борьба с Переверзевым стала необходимой… Переверзианство обратилось против марксизма, ибо оно стремилось к гегемонии в области литературоведения, ибо оно перестало быть «спутником» марксизма-ленинизма, но подменило его собой».
Научная дискуссия обернулась политическим разгромом: «Переверзеввыступает с меньшевистской оценкой нашей революции, его антиленинская теория русского исторического процесса, механистичность как философская основа его методологи, его фактическое отрицание литературной политики как метода воздействия на литературный процесс в интересах пролетарской диктатуры, забвение им классовой борьбы, его теория стихийности общественного процесса, его «объективизм» как проявление той же стихийности – все это требовало отпора со стороны марксистов ленинцев, и ответом на это явилась литературоведческая дискуссия в Коммунистической академии». Однако эти обвинения из предисловия к материалам дискуссии носят отнюдь не литературоведческий, а политический характер и являются элементарным шельмованием ученого.
Почему же признанный еще совсем недавно как ортодоксальный марксист, В.Ф.Переврзев стал объектом уничтожающей критики? Почему в ходе дискуссии ему были предъявлены политические обвинения: его взгляды были квалифицированы не только как вульгарно-социологические, но и как меньшевистские? Одной из причин разгрома стало теоретическое положение о пожизненной обусловленности творчества художника его социально-классовой принадлежностью. Оно вызывало недоумение у официальных критиков и послужило одной из причин отказа от вульгарно-социологического направления. Объективно выводы Переверзеваставили под вопрос саму возможность воздействия на писателя со стороны партии и государства, саму возможность его «переделки», «перековки», «приручения». Подобное идейное перевоспитания декларировалось как основа партийно-государственной политики в области литературы. Переверзевже начисто отрицал возможность подобного воздействия: «Партийность художника определяется не сознательными тенденциями, а подсознательными переживаниями. Художник может всю жизнь не догадываться, что своим творчеством он служит делу определенной партии и, наоборот, может вообразить себя художником определенной партии, будучи для нее совершенно бесполезным, а иногда и прямо вредным».
«Каждый писатель, - возмущался по этому поводу Луначарский, - определен раз навсегда в своей классовой сущности. Что это значит, - непонятно. К 16 году или позже человек становится буржуем или мелким буржуем, и после этого ему никуда ходу нет. Во всех своих произведениях он начинает изображать самого себя в виде стилизованного классового Я… Суть же дела такова: …писателя нельзя перевоспитать, на писателя нельзя повлиять, сам он от себя никуда убежать не может…». Однако до поры подобные недоумения не приводили к разгрому. Для него требовались более веские причины. И они носили очевидный сейчас социально-политический характер.
В современной научной исторической литературе утвердилась мысль о том, что на протяжении 30-х годов происходит смена социально-политического и идеологического курса: от политики классового интернационализма и курса на мировую революцию Сталинмедленно, постепенно переходит к политике национальной, утверждая идею народности, но не классовости, идею национально-государственного объединения, а не классового размежевания, при этом русская культура и национальная история становятся основой патриотического воспитания, русский язык утверждается как средство межнационального общения, реабилитируются в общественном сознании герои русской истории и образы, созданные русским фольклором. Изменения в политической сфере (изгнание из высших органов политического руководства ленинских соратников, разгромы оппозиций, решительные изменения во внешней и внутренней политике, даже в атрибутике государственной власти) заставляет многих историков говорить о «контрреволюции сверху», осуществленной Сталинымна протяжении 30-х годов (1929-1938). Если согласиться с этими выводами, то становится очевидным, что классовый подход к общественной или литературной истории становился неактуальным, ибо противоречил новой государственной политике: не классовое размежевание, но национально-государственная консолидация.
Однако классовый подход оказался не только неактуальным, но и опасным для нового государственного курса. Он обнаруживал явную несостоятельность принятых тогда представлений о классовой структуре советского общества.
Современные исследования показывают социально-классовую сущность процессов, происходивших после года «великого перелома» в советской обществе. Сплошная коллективизация, перевод крестьянства на колхозные рельсы обернулась отчуждением от земли. Часть крестьян в результате раскулачивания была уничтожена физически, сорвана с места, сослана, рекрутирована на спецпереселение, в трудовые армии, часть деклассировалась, перейдя в город и утратив связь со своим классом, не обретя новых социальных связей. Изменился не только его численный состав, но и качество сознания, потребности. Приближенное по своему положению к рабскому, что особенно сказалось в конце 30-х – начале 50-х годов, крестьянство лишалось важнейших своих социальных качеств, «раскрестьянивалось».
Рабочий класс утратил те немногие рычаги политического управления государством, которыми мог еще располагать в предшествующее десятилетие, все более оттесняемый формирующимся сталинским аппаратом управления. Именно он и складывался постепенно в новую социальную группу, весьма значительную по своему численному составу. Это сталинский аппарат управления, партийная бюрократия, через которую осуществлялось руководство страной сверху вниз, обнаружившая способность к социальному самовоспроизводству, к пополнению своих рядов, к созданию для себя целого штата обслуживающего персонала, системы социально-экономических льгот и привилегий. Сформировалась, таким образом, социальная группа или класс новой советской бюрократии, захватывающей власть и использующей ее в своих интересах.
Складывающаяся ситуация противоречила официальным представлениям о классовой структуре советского общества, закрепленной в сталинской конституции 1936 года. Она констатировала отсутствие в СССР эксплуататорских классов и наличие принципиально новой классовой структуры советского общества, которую составляет рабочий класс, трудовое крестьянство и социальная прослойка – трудовая интеллигенция. Эта структура принципиально не могла содержать в себе антагонистических противоречий. Именно эти представления, весьма далекие от реальности, устраивали социальную группу сталинской бюрократии, и она стремилась к консервации догматических представлений о социальной структуре советского общества и вовсе не была заинтересована в научном исследовании проблемы. Именно поэтому столь незавидно определилась в советские годы судьба социологии как научной дисциплины.
Любая школа, исследовавшая реальные классовые процессы в современном обществе, представляла серьезную опасность, ибо могла обнаружить противоречие между фундаментальными социально-политическими представлениями о классовой структуре советского общества и подлинным положением вещей. Опасен стал классовый анализ любой сферы социальной жизни, в том числе, литературной. Школа Переверзеватакой анализ осуществляла, пусть и с издержками, характерными для его концепции. Последовал разгром. В результате в критике и литературоведении произошла резкая смена методологических позиций: под сомнение была поставлена категория классовости, классовый анализ стал пугающим, на смену ему пришла категория народности. В том, что классовые позиции оказались дискредитированы, огромную роль сыграла дискуссия в Комакадемии о школе Переверзева.
То, что речь шла не столько о школе Переверзева, сколько о классовом анализе современной литературы и, следовательно, общества, способном приоткрыть истинное положение дел и дестабилизировать официальные взгляды, подспудно ощущали многие участники дискуссии. Сотрудник комакадемии С.Е.Щукин, выступивший с главным, разгромным, докладом, осознавал, что Переверзеви его школа – лишь предлог, с помощью которого можно дискредитировать классовый анализ. Об этом свидетельствуют политические ярлыки, которыми был оснащен его доклад. «В защите себя и Переверзева, - говорит он в своем заключительном слове уже в конце дискуссии рапповцам, чья критика, с его точки зрения, была недостаточно резкой, - вы прибегаете еще к одному трюку: что вы нападаете на Переверзева, обращаетесь вы к нам, взгляните по соседству, что делается: сидят Айхенвальд, Жирмунский, Тынянов, Сакулин, целый легион формалистов, эклектиков и т.д. Да, существуют все эти группы и люди. Но когда вы выступаете здесь с такого рода аргументацией против нас, то какой объективный смысл имеет это кроме того, что вы хотите ослабить удар, направленный против Переверзева? Не об этом мы спорим, кто идеалист, кто формалист и пр., но мы спрашиваем: каким оружием вести борьбу? Вы до сих пор воевали таким оружием, которое направлено против большевизма…
Вы говорите, что нельзя рассматривать изолированно профессора Переверзева, отвлекаясь от эклектиков и идеалистов. Нет, когда речь идет о сущности взглядов проф. Переверзева, об его оценке, мы должны на время отвлечься и сосредоточить на ней все свое внимание».
Выступления Щукинаи других оппонентов Переверзеваизобилуют прямыми политическими обвинениями: «Это есть атака, вылазка против большевизма», «партия не встретит аплодисментами защиту Переверзева», «меньшевизм» и т.д. Это обусловлено как раз тем, что классовый анализ литературы, в которой, с точки зрения ученого, отразилась классовая борьба, проводилась в трудах его школы непреложно. Суть этих взглядов выразил сам Переверзевв своем докладе на дискуссии: «Во всех рядах социального процесса мы имеем перед собой только специфическое проявление единого процесса классовой борьбы. Классовая борьба выражается не только в политических формах: классовая борьба выражается в юридических формах; классовая борьба выражается в формах научных, она выражается и в фактах литературных, и везде она выражается по-своему, и все эти специфические выражения классовой борьбы для самой классовой борьбы представляют огромной важности ценность. Выкинуть один ряд из классовой борьбы значит нанести большой ущерб, большой удар по классовой борьбе. Все служит делу классовой борьбы: любая политическая форма, как и любая литературная форма, служит делу классовой борьбы. Этого не отрицал никогда ни один марксист».
Простота и ясность выводов Переверзевабыла совершенно неприемлема и не могла служить формированию литературного монизма. Ведь если встать на его точку зрения, то творчество писателей, не вписывающихся в формирующиеся рамки социалистического реализма, Замятина, Платонова, Зощенкотоже было порождено классовыми отношениями и выражало позицию крестьянства, уничтожаемого в год «великого перелома» и после (Н.Клюев, С.Клычков, П.Орешин), интеллигенции, (М.Булгаков, Ю.Олеша, Е.Замятин), рабочего класса, отстраненного от политической власти (А.Платонов). Последний, в частности, прекрасно ощущал свою классовую принадлежность, полагая себя рабочим писателем. «Я хочу сказать Вам, - обращался Платоновк Горькому, - что я не классовый враг, и сколько бы я ни выстрадал в результате своих ошибок вроде «Впрока», я классовым врагом стать не могу и довести меня до этого состояния нельзя, потому что рабочий класс – это моя родина, и мое будущее связано с пролетариатом». Трудно усомниться в искренности слов Платонова, который и в повести «Впрок», и в «Котловане», и в «Чевенгуре» выразил трагическое мироощущение пролетариата, лишенного в новых социальных условиях политических, идеологических, жизненных, бытийных, религиозных ориентиров.
На дискуссии о школе Переверзевапроизошла подмена: клянясь пролетарской классовостью и утверждая классовую борьбу, от которой-де отвернулся Переверзев, сталинская бюрократия, обслуживаемая профессиональной литературной критикой, препятствовала проявлению классового подхода к литературе и анализу классовой составляющей произведения, написанного с точки зрения рабочего или крестьянства – любого трудового класса вообще. Она боялась обнаружить в научных исследованиях школы, готовой обратиться к современной литературе, факт своего социального существования.
Разумеется, литературоведение не может замыкаться лишь на социальном анализе литературы (что происходило со школой Переверзева), это, естественно, обедняет взгляд критика и не может исчерпать характер литературного процесса или проблематику того или иного произведения, но принципиально отказываться от такого взгляда (видя в нем один из возможных аспектов анализа) нет смысла даже с сегодняшней точки зрения.
Разгром школы Переверзевасоздал в литературоведении и в общественном сознании в целом вакуум, который не смогли заполнить в течение всего последующего десятилетия. Детерминация мировоззрения художника и всего его творчества с классовых позиций была отвергнута, но на смену ей так и не выдвинулась альтернативная теория. Между тем она была необходима для формирования монистической концепции советской литературы. Кроме того, разгром школы породил ощущение неуверенности и даже разочарования в марксистском литературоведении. Спустя почти десять лет после дискуссии «Литературная газета» в редакционной статье «Марксистско-ленинская теория и наука о литературе» писала, что «в той быстроте, с какой научная мысль очищалась от пережитков догматического марксизма, кроется своеобразная опасность»: критика «вульгарной социологии оставила в сознании многих специалистов литературоведения весьма неприятный осадок с оттенком необоснованного разочарования в марксистской теории искусства».
В известной басне И.А. Крылова петух восторгался пением кукушки уже по той причине, что кукушка нахваливала его собственное. Этот сюжет, принадлежащий к своего рода классическим, прекрасно раскрывает глубокую мысль, согласно которой похвала бывает разной и нужно уметь её различать. Отсюда следует, однако, и то, что далеко не всякая похвала должна быть встречена ответной.
Несколько лет назад свет увидел сборник работ М.А. Лифшица «Надоело. В защиту обыкновенного марксизма», а совсем недавно появилась и на него за авторством Д. Потоцкого. Как может убедиться каждый, рецензент, стоящий на марксистских позициях, в целом положительно характеризует рецензируемый им труд. Признавая выдающиеся заслуги его автора перед марксистской эстетикой и наукой вообще, не оставляя незамеченными и особенные достоинства этого сборника, Д. Потоцкий подчеркивает его сохраняющуюся актуальность и ценность, несмотря на прошедшие со времени написания основных текстов, составивших издание, почти семь десятков лет.
У всякого, кому не безразлична судьба философского наследия М.А. Лифшица и всего «течения» 1930-х, появление положительной рецензии на этот прекрасный сборник, казалось бы, не может не вызывать хотя бы сдержанного одобрения. Причисляя себя к заинтересованной публике, и я бы очень хотел встретить её с воодушевлением как ещё одно свидетельство того, что работы философа не забыты и находят дорогу к своему читателю. Однако какое-то смутное внутреннее чувство предостерегает от слишком поспешных выводов.
В первом приближении можно заметить, что рецензия Д. Потоцкого состоит как бы из двух частей: сначала речь идет о содержании рецензируемого сборника, а затем проводится мост ко дню сегодняшнему с его заботами и проблемами. Знакомя нас содержанием, Д. Потоцкий отмечает, что «основу книги составляют полемические работы Лифшица периода литературных дискуссий 1930-х годов [...] и его интервью Ласло Сиклаи, в котором он высказал более поздний взгляд на события тех лет». Как повествует дальше автор, в дискуссиях 30-х столкнулись между собой с одной стороны - «Михаил Лифшиц, венгр Дьёрдь Лукач и дочь польского революционера Феликса Кона Елена Усиевич», а с другой - «приверженцы т.н. “вульгарной социологии”». В чём же заключался предмет этих дискуссий, что стало камнем преткновения? Д. Потоцкий пишет об этом так:
«Игнорируя всякий здравый смысл, “литературоведы от номенклатуры” [т.е. вульгарные социологи] сводили свои научные изыскания к выведению литературных достоинств великих писателей через определение их классовой принадлежности, [...] до предела примитивизировали марксистскую теорию, [в результате чего] отдельные теоретические положения, например, “классовая борьба”, оказывались чистой схоластикой, пустой фразой».
Но что же противопоставили идеям вульгарных социологов Лифшиц и его единомышленники? Исходя из рецензии, всё, что можно об этом сказать, сводится, по сути, к одной единственной фразе: «Целью Лифшица была борьба за научность и чистоту марксистского подхода». Эта фраза повторяется на протяжении всего текста на разные лады: так, согласно автору, литературная группа, ядро которой составили Лифшиц, Лукач и Усиевич, выступала «прежде всего за художественную ценность искусства и чистоту идей Ленина и Маркса», а глубокой сутью «идейного противостояния Лифшица и его товарищей с представителями “вульгарной социологии”» была «борьба за научность и чистоту марксистского подхода», и, конечно, отмечается, что сам М.А. Лифшиц «в своих критических работах, приведённых в сборнике, выступает с позиции защиты идеалов марксистской эстетики». Сказанное здесь кажется верным, но достаточно ли этого?
Как известно, чересчур абстрактная правда может довольно легко обернуться ложью, а истина всегда конкретна. И потому прекрасная декларация о защите идеалов марксистской эстетики остается только лишь пустой фразой, если дальше речь не идёт о том, в чем же, собственно, эти идеалы заключаются. К сожалению, нигде в тексте мы этого не увидим. А между тем для М.А. Лифшица этими идеалами являлись верность истине, добру, красоте, глубокая убежденность в объективности их существования, в реальности абсолютного, во всём том, что составляет ядро философии марксизма, и что отличало её тогда и продолжает отличать до сих пор от всех ходячих пошлостей века. Именно вокруг этого содержания и разворачивались литературные дискуссии 30-х годов. И если мы остановимся, как это делает Д. Потоцкий, на простой констатации факта, согласно которому «течение» отстаивало «научность и чистоту марксистского подхода», всё наше последующее повествование с необходимостью приобретет тревожащую двусмысленность, что и можно наблюдать в рецензии. Убедиться в этом довольно легко. Достаточно задаться вопросом: кем же были эти вульгарные социологи? Согласно Д. Потоцкому, они представляли собой приверженцев «формального подхода к марксистской теории, позитивизма и примитивно понимаемого детерминизма». Хорошо, но и эта обличительная характеристика повторяет судьбу положения о «чистоте марксистского подхода». Уже при беглом взгляде на действительную позицию вульгарной социологии здесь обнаруживается довольно досадная проблема: оказывается, что те самые «литературоведы от номенклатуры» чаще всего обращались именно к пресловутой «научности марксистского подхода», что отмечает и сам Д. Потоцкий: «критерием истины выступало следование - формальное! - классическим текстам Маркса и Ленина». Так чем же это отличается от описываемой в рецензии позиции М.А. Лифшица? Стало быть, и те и другие защищали «чистоту идей Ленина и Маркса». Возможно, ключевую роль здесь играет именно формализм и примитивность подхода, но вернемся к этому позже, а пока подумаем, возможно ли, оставаясь на позиции рецензента, хоть как-то отличить Лифшица от Ермилова или, скажем, от Фриче? Не станем, однако, и здесь судить слишком поспешно, быть может, в тексте мы все-таки найдем ответ на этот вопрос. Так, например, в самом начале рецензии мы видим, что представители вульгарной социологии были не кем иным, как «партийными приспособленцами», и если с формальной точки зрения, как она подается в рецензии, нам трудно усмотреть различия (и те и другие защищали «чистоту идей Ленина и Маркса»), то уж при рассмотрении существа дела мы с ними точно разберемся. Беспринципное приспособленчество под маской настоящего марксизма - вот с чем боролось течение 30-х. Но тут снова мы будем вынуждены заметить: «Всё это верно, но опять и опять - слишком абстрактно». В чем состояло это приспособленчество, кто, почему и как его осуществлял? Об этом автор рецензии предпочел не говорить. Но если мы хотя бы полистаем тексты пресловутых «вульгарных социологов», то без труда сможем обнаружить и у В. Переверзева, и у В. Фриче, и у И. Нусинова как незаурядную ученость, так и самую искреннюю, даже где-то безрассудную веру в собственную правоту, что очень далеко от обычного приспособленчества и вульгарности. Неспроста М.А. Лифшиц многие годы спустя напишет:
«Вульгарная социология была своего рода цинизмом, верой в силу, но цинизмом теоретическим, сопровождаемым фанатической убежденностью. Эти сверхматериалисты были иногда, конечно, далеко не всегда, идеалистами в практическом отношении».
И пусть нас не смущает указание на то, что «идеалистами в практическом отношении» они были далеко не всегда. Сам ход исторических событий, последовавших после разгрома вульгарной социологии, раскрывает нам природу этого приспособленчества: окончательно в свои права оно вступило именно тогда, когда бывшие социологи искусства вынуждены были облачиться в народные платья, когда в словаре студентов ИФЛИ появилось выражение: «Еще одного классика изнародовали...». И хотя явление приспособленчества и было тогда широко распространено, уместно ли всё же говорить о нём как об определяющем качестве вульгарной социологии, в этом ли было заключено ее основное содержание? Отчасти - но только отчасти - да, впрочем, вопрос этот значительно шире и интереснее. Без сомнения, вульгарные социологи тоже боролись именно за «чистоту марксизма». Учитывая эту немаловажную сторону дела, рассмотрим другой краеугольный тезис автора рецензии, который звучит так:
«литературоведческие работы представителей “вульгарной социологии” до предела примитивизировали марксистскую теорию. В их интерпретации отдельные теоретические положения, например, “классовая борьба”, оказывались чистой схоластикой, пустой фразой».
Обратимся к определению вульгарной социологии у М.А. Лифшица:
«[Вульгарная социология] это система взглядов, коренным образом противоположная марксизму и в этом смысле опаснейшая в нашем веке, ибо она похожа на марксистскую постановку вопроса сугубо внешне, ну, как согласно Апокалипсису, антихрист должен быть похож на Христа. Тем не менее, это все же, согласно догматам церковной веры, два враждебных полюса. Вот так же точно и марксизм имеет своего карикатурного соперника, коренящегося во всей совокупности общественных идей или, вернее, общественных мифов XX века. Вульгарная социология представляет собой, несмотря на достаточную палитру марксистских формул, ответвление общемирового социологического релятивизма XX века в духе ли Мангейма, в духе ли Франкфуртской школы, в духе ли вообще всяческой профессорской или публицистической социологии в катедер-марксистском облачении».
Получается, что дело не сводится к неумелому применению марксистской теории. В одной из архивных заметок Лифшица, написанных гораздо позднее, мы можем встретить и такое пояснение, согласно которому этот
«вульгарный марксизм […] не излишнее усердие, не невежд невинная простота. Кто этого не понял и теперь, тот продолжает ту же линию, находящуюся в полном противоречии с мировоззрением подлинного марксизма - Маркса и Ленина».
А потому вульгарная социология представляла собой скорее заражённую марксизмом буржуазную философию, чем зараженный буржуазной философией марксизм.
Если бы дело обстояло так, что «течение» просто разоблачало формализм в подходе, неумелость применения теории исторического материализма к сложнейшим вопросам искусства, дурацкие формулы и другие проявления вульгаризации марксизма, оно бы не вступило в тот конфликт с господствовавшим тогда направлением, закончившийся дискуссией, даже битвой 1936 года. И всё напряжение этой битвы исходило, конечно, не из уличения вульгарных социологов в «формальности подхода к марксистской теории, позитивизме и примитивно понимаемом детерминизме» - действительным его истоком явилась самая глубинная сторона дела, затрагивающая «духовное бытие» идей противника, «моральную сторону их самооправдания». В рецензии мы не встретим и слова об этой «стороне» - а в этой «стороне»-то и суть дела.
По словам Д. Потоцкого,
«идейное противостояние Лифшица и его товарищей с представителями “вульгарной социологии” шире, чем просто поиск грубых ошибок у оппонентов, это противостояние выходит за рамки дискуссий о литературе и искусстве».
Но всё дело в том, что столкновение «течения» и его противников в 30-е годы было не столько шире поиска грубых ошибок у оппонентов в упомянутой уже не раз дискуссии о литературе и искусстве, сколько глубже. Без отражения этой глубины любые фразы о расширении с неизбежностью остаются бессодержательными, какими мы и встречаем их на страницах рецензии.
В богатом наследстве, оставленном нашей эпохе 30-ми годами прошлого века, почетное место занимает идея борьбы на два фронта, послужившая основой для развития материалистической диалектики. Не обходит ее стороной и автор рецензии. По словам Д. Потоцкого, «“методика борьбы на два фронта” это тонкий и очень точный механизм развенчания различных псевдонаучных теорий (не только квазимарксистских). Средство отделения мух от котлет». Таким образом, «методика Лифшица» есть надежнейшее средство, способное помочь разобраться в сложной ситуации современности.
Диалектика, как известно, учит различать, находя разницу подобий и подобие различного. Либералы и консерваторы - две стороны одной медали, и если бы мыслящая часть нашего общества могла понять эту истину во всей её глубине, то мы избежали бы многих несчастий. На первый взгляд может показаться, что рецензент усвоил этот важнейший тезис «течения», он пишет:
«Представители модернизма-авангарда в искусстве и партийные функционеры от правительства являются частью одного господствующего, как и много лет назад, либерально-консервативного лагеря, в котором роль консерваторов-охранителей играют “православные государственники”, говорящие о традициях и морали, а “либералов-бунтарей” - деятели “современного искусства”, либеральные журналисты и потворствующие им “эксперты” и “просвещённые” чиновники».
И что же это означает для политической практики? Отвернуться с гордым видом и от тех, и от других - и от либералов, и от консерваторов, сохраняя в чистоте свой «марксизм»? Высокопарно рекламировать себя в качестве идеологов «пролетариата» и «классовой борьбы», когда никакой борьбы никакого чистого, умного и организованного, понимающего свои действительные интересы «пролетариата» и признаков даже не видно? Нет, мысль течения была совершенно иной, ведь и Г. Лукач, и М. Лифшиц, и Е. Усиевич, и И. Сац были прежде всего людьми дела, а не фраз. Вся суть «течения» - найденная им альтернатива в практически безальтернативное время. Вот чему надо нам сегодня учиться у этих борцов и мыслителей. Идея борьбы на два фронта заключала в себе актуальнейшую мысль, более того - тактику и стратегию: как быть вместе с народом, когда он выступает против самого себя, когда сам народ антинароден в некоторых важных своих проявлениях. Очищенному до состояния стерильности марксизму, лишённому идеалов истины, добра и красоты, подобные диалектические тонкости ни к чему. Но этот «чистый марксизм», согласно убеждению М. Лифшица, гораздо ниже обыкновенной буржуазной демократии, он ниже даже демократии мелкобуржуазной, именно он, абстрактный марксизм, представителями которого были образованные и нередко субъективно честные люди, явился проводником самых тёмных социальных сил и тенденций. Вот о каких трагических уроках следует нам всем задуматься, критикуя сталинизм и его идеологов с позиций марксизма.
Но вместо всей этой актуальной проблематики, которой буквально дышит каждая страница сборника статей Лифшица, мы узнаем из рецензии, что, оказывается, Лифшиц был «борцом за научность и чистоту марксистского подхода». Очистив подобным образом работы М.А. Лифшица от конкретного содержания, мы получаем готовый к употреблению продукт, равно удобный как для вульгарных социологов былых времён, так и для ортодоксальных марксистов нашего времени, гордых первых учеников прогресса.
Хорошая рецензия - это ворота в мир рецензируемого произведения, дурная рецензия - тоже ворота, но в мир самого рецензента. Представляется, рецензия Д. Потоцкого не даёт верного ориентира, верного подхода для начала серьёзного разговора об идеях российского марксистского «течения» 30-х годов. Такая рецензия может быть написана даже без обращения к произведению, которому по видимости посвящена. Здесь оно выступает лишь формальным поводом высказать свою позицию по тем или иным вопросам. Это можно принять, если подобное высказывание не искажает объективное содержание предмета. Ну а если всё же искажает? В таком случае это уже подделка - подделка произведения под чью-то мысль. А этого принять уже никак нельзя.
упрощенное истолкование общественных явлений, одностороннее преувеличение отдельных факторов общественного развития: техники, форм организации производства, экономики, политики, идеологии. В трактовке человека В. с. проявляется в игнорировании значения его биологической природы. В узком смысле слова - это упрощенное понимание классовой обусловленности идеологии. В. с. в философии (Богданов, В. Шулятиков), в литературной критике и эстетике (В. Переверзев, В. Фриче) проявлялся в отрицании относительной самостоятельности идеологии и в выведении всех идеологических форм непосредственно из способа производства. Разновидностью В. с. в языкознании было учение о языке как классовом и надстроечном явлении. Ленин назвал В. с. безмерным опошлением материализма, карикатурой на материализм в истории.
Отличное определение
Неполное определение ↓
ВУЛЬГАРНЫЙ СОЦИОЛОГИЗМ
одностороннее и прямолинейное истолкование положения о классовой обусловленности идеологии, форм общественного сознания, возникающее в результате упрощения и схематизации марксистско-ленинской теории классовой борьбы. В. с. чаще всего выступает в связи с экономическим материализмом, но отличается от него, поскольку для экономич. материализма характерно непосредственное выведение идеологич. явлений из состояния производит. сил или из состояния техники. В. с. нередко представляет собой эклектич. смесь марксистских положений с идеями, совершенно чуждыми марксизму, отражающими влияние бурж. социологии (Ж. Гюйо, И. Тэн). Сторонники В. с. упрощают важнейшие понятия историч. материализма, приходят к отрицанию теории отражения и социальному агностицизму. Крайне отвлеченное представление об историч. процессе в целом характеризует В. с. Вместо конкретно-историч. понятия общественно- экономической формации, В. с. выдвигает понятия "эпохи", "стадии", "типа социальной структуры" и пр. Так, рус. историк Н. Рожков, искусственно расчленив историч. процесс на разрозненные части, пытался изучать их в их "статическом состоянии", в виде изолированных друг от друга "этапов", как смену т.н. "критических" эпох "органическими" и наоборот. О схематизме и произвольности построения Рожкова свидетельствует, напр., утверждение, будто "критическая" эпоха "дворянской революции" имела место в Древнем Египте, в Древней Греции и Древнем Риме. [Н. Рожков, Русская история в сравнительно-историческом освещении (основы социальной динамики), т. 6, М.–П., 1923]. Сообразно вульгарному механич. представлению об общественно-историч. процессе, В. с. упрощает, схематизирует и марксистско-ленинскую теорию классовой борьбы, выдвигая абстрактное представление об обществ. классах, как о чем-то замкнутом, автономном, имеющем неизменные, раз навсегда данные признаки. Вместо того чтобы с позиции теории отражения вывести идеологич. явления из экономич. основания, из условий борьбы всех обществ, классов, сторонники B. c. "сводят" содержание этих явлений только к выражению "классового интереса" и к "психоидеологии" социальных "прослоек". В. с. приходит к субъективизму, к отрицанию объективной истины. Не замечая связи объективной истины с отражением нар. интересов, В. с. игнорирует проблему народности духовной культуры классового общества, закрывая тем самым путь для правильного понимания преемственности в развитии человеч. культуры. Отдельные элементы В. с. проявились еще в 70–80-х гг. у молодых "марксистов" западноевропейского с.-д. движения, к-рым непреодоленное влияние бурж. социологии мешало понять марксизм во всей его цельности и глубине (см. Ф. Энгельс, Письмо к Блоху от 21–22 сент. 1890, в кн.: К. Маркс и Ф. Энгельс, Избр. произведения, т. 2, 1955, с. 467–70). Значит, распространение в зап.-европ. с.-д. лит-ре В. с. получил в конце 19 – первой четверти 20 вв., он был выражением опошления марксизма в связи с проникновением бурж. идеологии в рабочее движение, оппортунизмом и падением уровня марксистской теории во 2-м Интернационале. Вульгарно-социологич. извращения марксизма в капиталистич. странах возникают ныне на основе эклектич. сочетания отд. марксистских положений с теориями, заимствованными у школ совр. бурж. социологии: у т.н. "социологии культуры", "социологии права", "социологии познания", "социологии искусства", "эмпирич. социологии" и пр. Порой В. с. выступает как одна из форм ревизии марксизма. В России В. с. появился в нач. 20 в. (А. Богданов, Авторитарное мышление, в сб.: "Из психологии общества", 1906; его же, Эмпириомонизм, кн. 3, 1906) и сохранил известное влияние после Октябрьской революции 1917 вплоть до середины 30-х гг. В области философии типичным примером В. с. является книга В. Шулятикова "Оправдание капитализма в западноевропейской философии. От Декарта до Э. Маха" (1908), подвергнутая острой критике Лениным (см. Соч., 4 изд., т. 38, с. 486–502). Отправляясь от работы А. Богданова "Авторитарное мышление", к-рая, по его мнению, открывает "новую эру в истории философии", Шулятиков утверждает, что "все без остатка философские термины и формулы" служат философам "для обозначения общественных классов, групп, ячеек и их взаимоотношений" (указ. соч. Шулятикова, с. 6). Он считает, что во всякой филос. системе "мы имеем дело с картиной классового строения общества, нарисованной с помощью условных знаков" и воспроизводящей социальное положение определенной обществ. группы (там же). Отсюда следуют категорич. утверждения Шулятикова, что, напр., "мир, в системе Декарта, организован по типу мануфактурного предприятия" (указ. соч., с. 27) или "спинозовское миропонимание – песнь торжествующего капитала... все поглощающего, все централизующего" (указ. соч., с. 42). Такого рода утверждения Ленин охарактеризовал как вздор и ребячество (см. Соч., 4 изд., т. 38, с. 492–93). Точно таким же образом Шулятиков подходит к произведениям искусства и ко всем прочим идеологич. явлениям. Как показал Луначарский, критиковавший Шулятикова в работе "Еще о театре и социализме" (см. кн. "Театр и революция", М., 1924, с. 263–91), последний каждое идеологич. явление рассматривает либо как "заведомую ложь",: либо как "скрытую апологию" узкокорыстного экономич. интереса определенного обществ. класса (указ. соч., с. 265–66). Определителем идеологии в каждую данную эпоху является для него исключительно господствующий класс, все другие обществ. классы игнорируются. Продолжая традиции Плеханова в борьбе с идеалистич. эстетикой и бурж. декадентским искусствознанием в защиту материалистич. тезиса о зависимости сознания от обществ. бытия, искусствоведы и литературоведы, допускавшие вульгарно-социологич. ошибки (Фриче, Переверзев и др.) проявили однобокое, а подчас и субъективистское понимание классовой обусловленности искусства и литературы. По мнению Фриче, напр., "господство в живописи линии или краски" фатально предопределяется "психологией класса" ("Социология искусства", 3 изд., М., 1930, с. 93). Подобные же формулировки (применительно к литературоведению) нашли отражение в работах Переверзева ("Творчество Гоголя", 1914, и др.), И. Нусинова (см. его статьи "Каин", "Литература", "Вековые образы" и др., опубликованные в "Литературной энциклопедии") и др. Недооценка значения ленинского этапа в развитии марксистской философии, рассмотрение проблемы партийности в отрыве от вопроса об объективной истине приводили сторонников В. с. к целому ряду неверных положений. В борьбе против буржуазно-дворянской историографии историк M. H. Покровский допустил ошибку субъективистского характера, определив историч. науку как политику, опрокинутую в прошлое. Эта формулировка Покровского свидетельствовала об отрыве им вопроса о партийности историч. науки от проблемы ее истинности, тогда как в марксизме партийный, классовый подход и объективность рассмотрения совпадают. В 30-х гг. В. с. был подвергнут резкой критике со стороны науч. и лит. общественности. Этой критике предшествовала (в конце 20-х гг.) дискуссия в литературоведении по вопросу о механистич. и вульгарно-социологич. ошибках Переверзева. Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 16 мая 1934 "О преподавании гражданской истории в школах СССР" способствовало широкому критическому обсуждению историч. концепции Покровского. В середине и во 2-й пол. 30-х гг. была проведена дискуссия по вопросу о В. с. в лит-ре и иск-ве. В ходе этих обсуждений были вскрыты и подвергнуты глубокой критике осн. положения В. с. и его теоретич. источники. Лит.: Энгельс Ф., [Письмо] К. Шмидту 5 авг. 1890 г., в кн.: Маркс К. и Энгельс Ф., Избр. соч., т. 2, М., 1955; его же, [Письмо] К. Шмидту 27 окт. 1890 г., там же; его же, [Письмо] Ф. Мерингу 14 июля 1893 г., там же; его же, [Письмо] Г. Штаркенбургу 25 янв. 1894 г., там же; Ленин В. И., Предисловие ко второму изданию кн. "Материализм и эмпириокритицизм", Соч., 4 изд., т. 14, с. 9; его же, Аграрный вопрос и современное положение России, там же, т. 19; его же, О пролетарской культуре, там же, т. 31; К изучению истории, М., 1937; Литературные дискуссии (Библиографический выпуск No 1), M., 1931; Шиллер Ф. П., Социологические течения в немецкой литературе, в его кн.: Литературоведение в Германии, [М.], 1934; Верцман И., Марксо-ленинская теория искусства и ее социологическое извращение, "Вестн. Коммунистической акад.", 1934; Розенталь М., Против вульгарной социологии в литературной теории, М., 1936; Лифшиц Mих., Ленин и вопросы литературы, в его кн.: Вопросы философии и искусства, М., 1935; Денисова Л., Энциклопедия вульгарного социологизма, "Литературный критик", 1937, No 5; Фадеев А. [А.], Литература и жизнь, в его кн.: За тридцать лет, М., 1957; Против исторической концепции M. H. Покровского. Сб. статей, ч. 1, М.–Л., 1939; Против антимарксистской концепции M. H. Покровского. Сб. статей, ч. 2, М.–Л., 1940. Ю. Давыдов. Москва.
Это направление в науке о литературе является одним из наиболее традиционных. Уже в античности литература рассматривалась как важное общественное явление. В этой связи достаточно сослаться на Платона, так много и так противоречиво писавшего о месте художественного творчества в государстве. В новое и новейшее время социологические подходы к литературе основывались на различных социологических и экономических теориях. В этом отношении особенно сильное влияние на литературоведческую мысль XX века оказал марксизм.
Марксистская критика зародилась еще во второй половине XIX века (Г. Плеханов, Ф. Меринг, П. Лафарг и др.). В Советском Союзе марксистское литературоведение было официальной наукой о литературе. И этот официальный статус во многом способствовал его дискредитации. В странах Западной Европы марксистская критика существовала наряду с другими подходами и, несмотря на характерный для многих литературоведов вульгарный социологизм (слишком плотная "привязка" литературы к экономике), добилась определенных исследовательских успехов. Во всяком случае, один из крупнейших историков литературоведческой мысли Запада, Р. Уэллек, говорит о некоторых марксистских критиках с уважением и признает их заслуги.
У марксистской, как и у психоаналитической критики, при всей склонности к догматизму была своя исследовательская "тема", освоить которую не могли ни новые критики, ни структуралисты.
В настоящее время марксистская критика аттестуется обычно как старомодная. Самостоятельное значение ее невелико, но в различных сочетаниях (с фрейдизмом, идеологией "новых левых", структурализмом) она продолжает оставаться достаточно востребованной в западной науке о литературе.
Сильной стороной марксистского литературоведения было стремление подходить ко всем литературным явлениям исторически и диалектически. Слабым же местом является преувеличенное внимание к экономическим факторам как порождающим литературу, так и отраженным в ней. Следствием этого выпячивания экономического фактора является вульгарный социологизм.
Основное распространение вульгарный социологизм имел в СССР в 1920–1930-х годах. Его наиболее видные представители (В. Фриче, В. Келтуяла, В. Переверзев) в любом произведении находили прежде всего выражение классовой "психоидеологии", практически игнорируя его философское и эстетическое содержание. Отголоски вульгарного социологизма сказывались в советском литературоведении еще многие годы.
Большое распространение получила в XX веке так называемая социокультурная критика. Ее наиболее ярким представителем был крупнейший английский литературовед Ф. Р. Ливне (1895–1978). Особенности той или другой литературной эпохи, по мнению Ф. Р. Ливиса, определяются социокультурным фоном эпохи, господствующими идеями и мировоззрением. Не сбрасываются также со счетов экономические факторы и уровень развития цивилизации. Правда, Ливис резко противопоставляет, говоря о XX веке, цивилизацию и культуру. Машинная, механистическая цивилизация XX века, олицетворением которой является для английского литературоведа Америка, враждебна культуре, литературе, духовности. Носителями истинной духовности является "культурное меньшинство". Вместе с тем, ученый Ливис не склонен идеализировать творческую личность, противопоставляя ее, по примеру романтиков и эстетов, "толпе". Поэт относится к избранному меньшинству, к культурной элите, но он скорее, по мнению Ливиса, духовный лидер общества, нежели его антагонист. В методологии Ф. Р. Ливиса отдаленно проступают некоторые черты культурно-исторической и духовно-исторической литературоведческих школ XIX века. Другие, склонные к социологическим подходам ученые, комбинируют более современные теории. Показательны в этом отношении работы бельгийского исследователя Л. Гольдмана, который стремится к соединению структуралистской и социологической (в частности, марксистской) методологий. В книгах "Марксизм и социальные науки", "О социологии романа", "Умственные структуры и культурное творчество" и др. Л. Гольдман, подобно другому "социальному" структуралисту-антропологу К. Леви-Строссу, придает первостепенное значение "ментальным структурам", детерминируя ими все поведение и все проявления (включая и литературные) человека. Эти структуры формируются, утверждает Л. Гольдман, социальной группой, к которой принадлежит индивид, и могут проявляться без участия сознания. Они сильнее сознательных (например, политических) убеждений. Ментальные структуры определяют как характер произведений, так и особенности его восприятия читателем.
Социологическое литературоведение в его различных вариациях является не только одним из самых традиционных, но и одним из самых стабильных. Какие бы модные и изощренные методы исследования ни возникали, они не в состоянии вытеснить социологическую методологию, исходящую из простой и верной посылки, что литература – отражение жизни общества.
Рассмотренные направления являются лишь важнейшими в литературоведении XX века. Различных школ, течений, методологий значительно больше. В последние годы западные идеи все активнее проникают в русское литературоведение, хотя и в годы, когда марксистская критика доминировала и была официальной, активно развивались структуралистские, семиотические (В. Пропп, Ю. Лотман, Б. Успенский, Вяч. Иванов, В. Топоров и др.) и некоторые другие "немарксистские" методы. Традиции знаменитых русских литературоведов XIX века были продолжены в XX столетии В. Жирмунским, М. Бахтиным, А. Лосевым, М. Стеблиным-Каменским и др. Некоторые западные школы испытали влияние русской литературоведческой мысли. "Новая критика", например, во многом повторяла идеи и подходы, выдвинутые так называемой "русской формальной школой". Заметно влияние на западное литературоведение работ В. Проппа, Ю. Лотмана, М. Бахтина.
