Кто такие ильф и петров. Ильф и петров о советской эпохе

ИЛЬФ И ПЕТРОВ – Ильф, Илья Арнольдович (1897–1937) (наст. фамилия Файнзильберг), Петров Евгений Петровия (1903–1942) (наст. фамилия Катаев), русские прозаики.

Ильф родился 4 (16) октября 1897 в Одессе в семье банковского служащего. В 1913 окончил техническую школу, после чего работал в чертежном бюро, на телефонной станции, на авиационном заводе, на фабрике ручных гранат. После революции был бухгалтером, журналистом в ЮгРОСТА, редактором в юмористических и др. журналах, членом Одесского союза поэтов. В 1923 приехал в Москву, стал сотрудником газеты «Гудок», с которой в 1920-е годы сотрудничали М.Булгаков, Ю.Олеша и другие известные впоследствии писатели. Ильф писал материалы юмористического и сатирического характера – в основном фельетоны. Петров родился 30 ноября 1903 в Одессе в семье преподавателя. Стал прототипом Павлика Бачея в трилогии своего старшего брата Валентина Катаева Волны Черного моря . В 1920 окончил классическую гимназию и стал корреспондентом Украинского телеграфного агентства. В автобиографии Ильфа и Петрова (1929) о Петрове сказано: «После этого в течение трех лет служил инспектором уголовного розыска. Первым его литературным произведением был протокол осмотра трупа неизвестного мужчины». В 1923 Петров приехал в Москву. В.Катаев ввел его в среду журналистов и литераторов. Петров стал сотрудником журнала «Красный перец», а в 1926 пришел работать в журнал «Гудок». Как и Ильф, писал в основном юмористические и сатирические материалы.

В 1927 с совместной работы над романом Двенадцать стульев началось творческое содружество Ильфа и Петрова. Сюжетная основа романа была подсказана Катаевым, которому авторы посвятили это произведение. В воспоминаниях об Ильфе Петров впоследствии писал: «Мы быстро сошлись на том, что сюжет со стульями не должен быть основой романа, а только причиной, поводом к тому, чтобы показать жизнь». Это в полной мере удалось соавторам: их произведения стали ярчайшей «энциклопедией советской жизни» конца 1920-х – начала 1930-х годов.

Роман был написан менее чем за полгода; в 1928 он был издан в журнале «30 дней» и в издательстве «Земля и фабрика». В книжном издании соавторы восстановили купюры, которые вынуждены были сделать по требованию редактора журнала.

Остап Бендер первоначально был задуман как второстепенный персонаж. Для него у Ильфа и Петрова была заготовлена только фраза: «Ключ от квартиры, где деньги лежат». Впоследствии, как и множество других фраз из романов об Остапе Бендере («Лед тронулся, господа присяжные заседатели!»; «Знойная женщина – мечта поэта»; «Утром деньги – вечером стулья»; «Не буди во мне зверя» и др.), она стала крылатой. По воспоминаниям Петрова, «Бендер стал постепенно выпирать из приготовленных для него рамок, скоро мы уже не могли с ним сладить. К концу романа мы обращались с ним, как с живым человеком, и часто сердились на него за нахальство, с которым он пролезал в каждую главу».

Некоторые образы романа были намечены в записных книжках Ильфа и в юмористических рассказах Петрова. Так, у Ильфа есть запись: «Двое молодых. На все жизненные явления отвечают только восклицаниями. Первый говорит – «жуть», второй – «красота». В юмореске Петрова Даровитая девушка (1927) девица «с малообещающим лобиком» разговаривает языком героини Двенадцати стульев людоедки Эллочки.

Роман Двенадцать стульев привлек внимание читателей, но критики его не заметили. О.Мандельштам с возмущением писал в 1929 о том, что этот «брызжущий весельем памфлет» оказался не нужен рецензентам. Рецензия А.Тарасенкова в «Литературной газете» была озаглавлена Книга, о которой не пишут . Рапповская критика назвала роман «серенькой посредственностью» и отметила, что в нем нет «зарядки глубокой ненависти к классовому врагу».

Ильф и Петров начали работать над продолжением романа. Для этого им пришлось «воскресить» Остапа Бендера, зарезанного в финале Двенадцати стульев Кисой Воробьяниновым. Новый роман Золотой теленок был опубликован в 1931 в журнале «30 дней», в 1933 вышел отдельной книгой в издательстве «Федерация». После выхода Золотого теленка дилогия стала необыкновенно популярной не только в СССР, но и за границей. Западные критики сравнивали ее с Приключениями бравого солдата Швейка Я.Гашека. Л.Фейхтвангер писал, что никогда не видел, чтобы «содружество переросло в такое творческое единство». Даже В.В.Набоков, презрительно отзывавшийся о советской литературе, отметил в 1967 поразительную одаренность Ильфа и Петрова и назвал их произведения «совершенно первоклассными».

В обоих романах Ильф и Петров пародировали советскую действительность – например, ее идеологические клише («Пиво отпускается только членам профсоюза» и т.п.). Предметом пародии стали и спектакли Мейерхольда (Женитьба в театре Колумба), и опубликованная в 1920-е годы переписка Ф.М.Достоевского с женой (письма отца Федора), и искания постреволюционной интеллигенции («сермяжная правда» Васисуалия Лоханкина). Это дало основания некоторым представителям первой русской эмиграции назвать романы Ильфа и Петрова пасквилем на русскую интеллигенцию.

В 1948 секретариат Союза писателей постановил считать Двенадцать стульев и Золотой теленок пасквилянтскими и клеветническими книгами, переиздание которых «может вызвать только возмущение со стороны советских читателей». Запрет на переиздание был закреплен и специальным постановлением ЦК ВКП(б), действовавшим до 1956.

Между двумя романами о Бендере Ильф и Петров написали сатирическую повесть Светлая личность (1928), две серии гротескных новелл Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска и 1001 день, или Новая Шахерезада (1929) и др. произведения.

С 1932 Ильф и Петров начали писать фельетоны для газеты «Правда». В 1933–1934 побывали в Западной Европе, в 1935 – в США. Очерки о путешествии в США составили книгу Одноэтажная Америка (1937). Это было произведение о небольших провинциальных городках и фермах, а в конечном счете – о «среднем американце».

Творческое сотрудничество писателей прервала смерть Ильфа в Москве 13 апреля 1937. Петров прилагал много усилий для публикации записных книжек Ильфа, задумал большое произведение Мой друг Ильф . В 1939–1942 Петров работал над романом Путешествие в страну коммунизма , в котором описывал СССР в 1963.

Во время Великой Отечественной войны Петров стал фронтовым корреспондентом. Погиб 2 июля 1942 в авиакатастрофе, возвращаясь в Москву из Севастополя.

Удивительно, до чего захватывающие истории можно узнать, случайно прочитав всего одну почти ничем не примечательную фразу и пойдя по «её следу»!

Вот представьте, что вам попалась на глаза информация о том, что 23 ноября 1928 года в Москве открылся Дворец культуры железнодорожников . Как бы вы её восприняли?

Скорее всего, равнодушно пропустили бы мимо ушей (не в обиду железнодорожникам!).

Я тоже прочитала начало строчки со скучающим выражением лица, но продолжение невольно заставило меня оживиться и улыбнуться.

«…Согласно Ильфу и Петрову, построен он был благодаря драгоценностям тёщи Ипполита Матвеевича Воробьянинова, которые были спрятаны в 12-м стуле из гарнитура мастера Гамбса. В реальности это не соответствует истине ». (http://ru.wikipedia.org/wiki/23_ноября ).

Вы ведь тоже любите эту книгу, правда?

Помните?..

«Есть, Киса, есть, и, если хотите, я могу продемонстрировать его сейчас же. Он в клубе железнодорожников, новом клубе… Вчера было открытие… ».

Неподражаемая, уморительно смешная авантюрная погоня за бриллиантами мадам Петуховой, запрятанными в стуле из гарнитура мастера Гамбса. Любимые персонажи, созданные талантом Ильи Ильфа и Евгения Петрова . Роман «Двенадцать стульев » – юбиляр 2013 года (отметил 85-летие выхода в свет).

Итак, знаменитый клуб железнодорожников существовал на самом деле, хотя реальная история его возведения вполне обычная и никакого отношения к буржуйским сокровищам не имеет.

Но зато какой интересной оказалась история жизни и творчества Ильфаипетрова (или еще Ильфапетрова , как их называли и называют многие)!

Карикатура Кукрыниксов

А попробуем-ка сейчас перечислить писателей, создававших свои произведения вдвоём. Память тут же услужливо предлагает: братья Гримм, братья Стругацкие, братья Вайнеры… Вот еще братья Гонкуры были.

Но, как написали сами Ильф и Петров в своей юмористической «автобиографии»: «Очень трудно писать вдвоём. Надо думать, Гонкурам было легче. Всё-таки они были братья. А мы даже не родственники. И даже не однолетки. И даже различных национальностей: в то время, как один русский (загадочная славянская душа), другой – еврей (загадочная еврейская душа) ».

Воспринимаемые нами как единое целое, но действительно две такие разные, талантливые души встретились и десять лет с наслаждением создавали то, что и сегодня люди читают и перечитывают взахлеб.

Ильф и Петров встречают на Белорусском вокзале И. Эренбурга, вернувшегося из Парижа. Фото С. Шингарева

Писатель Илья Эренбург отмечал: «В воспоминаниях сливаются два имени: был «Ильфпетров». А они не походили друг на друга. Илья Арнольдович был застенчивым, молчаливым, шутил редко, но зло, и как многие писатели, смешившие миллионы людей – от Гоголя до Зощенко, — был скорее печальным. (...) А Петров... легко сходился с разными людьми; на собраниях выступал и за себя и за Ильфа; мог часами смешить людей и сам при этом смеялся.

(...) Нет, Ильф и Петров не были сиамскими близнецами, но они писали вместе, вместе бродили по свету, жили душа в душу, они как бы дополняли один другого – едкая сатира Ильфа была хорошей приправой к юмору Петрова» («Люди, годы, жизнь»).

Как говорится в анекдоте, вы будете смеяться, но оба будущих соавтора родились в Одессе, чтобы встретиться в Москве.

Илья Ильф (15.10.1897 –13.04. 1937) (настоящее его имя – Илья Арнольдович Файнзильберг, а псевдоним составлен из первых букв имени и фамилии) – третий сын из четырех, родившихся в более чем небогатой семье служащего (из записной книжки Ильфа: «Все равно про меня напишут: «Он родился в бедной еврейской семье» .).

Как же мечтал отец, чтобы его мальчики получили в руки настоящие солидные профессии, говоря нынешним языком, престижные (вроде банкира или хотя бы бухгалтера), и жили безбедно! Но трое из четырёх ошарашили: двое старших стали художниками (Эль Элоим!), а Илья (вначале усыпив бдительность отца и побыв какое-то время чертёжником, монтёром, токарем и статистиком) подался в писатели.

Но посудите сами. Наверное, для чертёжника или токаря необходимы зоркий глаз, эрудиция и зашкаливающее чувство юмора, но не до такой же степени!

«Свидетельства о необычайной наблюдательности Ильфа проходят лейтмотивом по всем воспоминаниям его современников. Так, Г. Мунблит вспоминает: «Бродить с Ильфом по городу было удовольствием, ни с чем не сравнимым. Замечания его об архитектуре домов, об одежде прохожих, о тексте вывесок и объявлений и обо всем другом, что можно увидеть на городской улице, представляли собой такое великолепное сочетание иронии с деловитостью, что время и расстояние в таких прогулках начисто переставали существовать». Т. Лишина отмечает: «Смешное он (Ильф. – Е.А.) видел там, где мы ничего не замечали. Проходя подворотни, где висели доски с фамилиями жильцов, он всегда читал их и беззвучно смеялся. Запомнились мне фамилии Бенгес-Эмес, Лейбедев, Фунт, которые я потом встречала в книгах Ильфа и Петрова» (из статьи Е. Е. Анисимовой «Когда луна поднялась и ее мятный свет озарил миниатюрный бюстик Жуковского...».).

Эта наблюдательность и блестящий ум помогли Илье Ильфу вести с 1925 года и до самой смерти записные книжки, читать которые отдельное удовольствие.

Я пришел к вам как юридическое лицо к юридическому лицу.

Стютюэтки.

У обезьян крадут бананы и снабжают ими Москву.

Говорил "слушаю" в телефон, всегда не своим голосом. Боялся.

Бойтесь данайцев, приносящих яйцев.

Приказано быть смелым.

Иванов решает нанести визит королю. Узнав об этом, король отрекся от престола.

Надпись на магазинном стекле в узкой железной раме – "Штанов нет".

Надо показать ему какую-нибудь бумагу, иначе он не поверит, что вы существуете.

Что вы орете, как белый медведь в теплую погоду?

...Ей четыре года, но она говорит, что ей два. Редкое кокетство.

Соседом моим был молодой, полный сил идиот.

Вечерняя газета писала о затмении солнца с такой гордостью, будто это она сама его устроила.

Попытки описать характер Ильи Ильфа непросты.

«Он был застенчив и ужасно не любил выставлять себя напоказ ». (Е. Петров. «Из воспоминаний об Ильфе»).

Писатель Лев Славин: «Люди, знавшие Ильфа, сходятся на том, что он был добр и мягок. Так-то это так. Добрый-то он добрый, мягкий – мягкий, но вдруг как кусанет – долго будешь зализывать рану и жалобно скулить в углу. Ничего не может быть хуже, чем обсахаривание облика почивших учтивыми некрологами... Да, Ильф был мягок, но и непреклонен, добр, но и безжалостен» («Я знал их»).

Тая Лишина, знакомая Ильфа еще со времён одесской юности, подтверждает: «С ним было нелегко подружиться. Нужно было пройти сквозь строй испытаний – выдержать иногда очень язвительные замечания, насмешливые вопросы. Ильф словно проверял тебя смехом – твой вкус, чувство юмора, умение дружить, – и все это делалось как бы невзначай, причем в конце такого испытания он мог деликатно спросить: "Я не обидел вас?" » («Веселый, голый, худой).

Или свидетельство писателя Юрия Олеши, близкого друга Ильфа:

«Ильф был художником, который удивлялся миру. Удивляются разно: как странно! как непонятно! А Ильф удивлялся: как красиво! Это самое чистое удивление, и оно делает художника » («Памяти Ильфа»).

И еще. Тоже Ю. Олеша:

«Ни разу этот человек не сказал пошлости или общей мысли. Кое-чего он не договаривал, еще чего-то самого замечательного. И, видя Ильфа, я думал, что гораздо важнее того, о чем человек может говорить, – это то, о чем человек молчит. В нем (в молчании) он очень широко обнимал мир ...» («Памяти Ильфа»).

В самом начале 1930-х годов Илья Ильф серьезно занялся фотографией. Евгений Петров тогда с юмором отметил:

– У меня было на сберкнижке восемьсот рублей и был чудный соавтор. А теперь Илья увлекся фотографией. Я одолжил ему мои восемьсот рублей на покупку фотоаппарата. И что же? Нет у меня больше ни денег, ни соавтора... Мой бывший соавтор только снимает, проявляет и печатает. Печатает, проявляет и снимает...

Теперь мы можем только радоваться, потому что Ильф, «широко обнимающий мир», оставил множество не только хороших, но и зачастую уникальных снимков.

А Евгений Петров (13.12.1903–02.07.1942)! У него тоже есть настоящая фамилия – Катаев.

Да-да, он родной младший брат того писателя, который подарил нам книгу «Белеет парус одинокий» (в которой, отгадайте с кого, списаны образы Пети Бачея и его младшего брата Павлика).

Не стал Евгений путать читателей, благородно решив, что литературе достаточно одного Катаева – Валентина. (О старшем брате мы еще кое-что важное обязательно скажем).

Евгений Петров

Между прочим, всё шло к тому, что из интеллигентной семьи учителя истории вышел бы единственный писатель, потому что Евгений собирался остаться инспектором одесского уголовного розыска. Этот путь, хотя и невероятно опасный, ему не только нравился, но успешно складывался. Парень был не из робких!

Достаточно огласить факт, зафиксированный в строгом архивном документе: из двенадцати (вот ведь цифра-то!) отличившихся сотрудников уголовного розыска и поощренных к 5-летию его существования в Украинской Советской Социалистической Республике лишь двое получили в качестве награды именные наручные часы. Имя одного из двоих – Евгений Петров (тогда еще, конечно, Катаев). О характере будущего писателя это кое-что скажет.

Интересно, не покажутся ли вам знакомыми следующие сюжетные штрихи.

1920-е годы. Совсем молодой сотрудник милиции, любитель футбола, игравший в гимназические годы в одесской команде, однажды задерживает бандита, не менее горячего поклонника этой игры...

А ведь есть фильм, в котором снялись еще молодые тогда актеры Дмитрий Харатьян и Александр Соловьев. Первый из них играл недавнего гимназиста, ставшего начальником отделения милиции деревни Севериновка, – Володю Патрикеева, а второй – обаятельного конокрада Красавчика. Помните, как в конце, под звуки романтичной песни «Ты где, июль?», они бегут по полю, перекатывая футбольный мяч.

Фильм (1983) снят по повести Александра Козачинского «Зеленый фургон » (1938). История и предыстория создания произведения – интереснейшая и непосредственно связанная с одним из наших сегодняшних героев. Как говорится, нарочно не придумаешь!

Дело в том, что Козачинский учился с Евгением Петровым в одесской гимназии, дружил с ним, тоже пошел в инспекторы уголовного розыска, но затем жизнь его повернулась на 180 градусов, и он превратился в налётчика и главаря банды. Арестовывать бывшего коллегу довелось именно Евгению Петрову (хотите – верьте, хотите – нет!). Эта встреча не только сохранила жизнь Козачинскому (Александру грозил расстрел), но послужила причиной нового витка его судьбы. Он стал писателем и именно по настоянию друга создал свою приключенческую повесть «Зеленый фургон».

Таким образом, прототипом литературного Володи Патрикеева стал Евгений Петров, а Красавчика – Александр Козачинский.

Но повесть и фильм появятся позже, а тогда – в 1923 году – бравый одессит Петров приехал-таки в Москву.

Дело в том, что Валентин Катаев, определившийся с писательской профессией довольно рано, к тому времени уже обосновался в столице. Он неоднократно звал Евгения к себе, переживая за жизнь брата в беспокойной круговерти одесского уголовного розыска.

Евгений Петров: «До сих пор я жил так: я считал, что жить мне осталось дня три, четыре, ну максимум неделя. Привык к этой мысли и никогда не строил никаких планов. Я не сомневался, что во что бы то ни стало должен погибнуть для счастья будущих поколений. Я пережил войну, гражданскую войну, множество переворотов, голод » (Е. Петров. «Мой друг Ильф»).

Кроме всего прочего, Катаев верил в литературный дар «младшенького» и настоятельно пытался превратить его в своего коллегу.

Наконец переезд состоялся. Однако Евгений, поселившись у Валентина, в писатели не рвался и устроился надзирателем в московскую тюрьму – знаменитую Бутырку.

Валентин Катаев писал: «Я ужаснулся… Мой родной брат, мальчик из интеллигентной семьи, сын преподавателя, серебряного медалиста Новороссийского университета, внук генерал-майора и вятского соборного протоиерея, правнук героя Отечественной войны двенадцатого года, служившего в войсках Кутузова, Багратиона, Ланжерона, атамана Платова, получившего четырнадцать ранений при взятии Дрездена и Гамбурга, – этот юноша, почти еще мальчик, должен будет за двадцать рублей в месяц служить в Бутырках, открывая ключами больничные камеры, и носить на груди металлическую бляху с номером! » (В. Катаев. «Алмазный мой венец»).

Это лишь подтолкнуло Валентина к решительной атаке, и как-то раз (под сильным давлением старшего брата, эффектно сыгравшего сцену: «Ты что же это? Рассчитываешь сидеть у меня на шее со своим нищенским жалованьем? ») Евгений написал фельетон, получил за его публикацию приличные деньги (30 рублей) и мнение о писательстве изменил.

« Брат оказался мальчиком сообразительным и старательным, так что месяца через два, облазив редакции всех юмористических журналов Москвы, веселый, общительный и обаятельный, он стал очень прилично зарабатывать, не отказываясь ни от каких жанров: писал фельетоны в прозе и, к моему удивлению, даже в стихах, давал темы для карикатур, делал под ними подписи, подружился со всеми юмористами столицы, наведывался в «Гудок», сдал казенный наган в Московское управление уголовного розыска, отлично оделся, немного пополнел, брился и стригся в парикмахерской с одеколоном, завел несколько приятных знакомств, нашел себе отдельную комнату…» (В. Катаев. «Алмазный мой венец»).

Евгений Петров стал работать сначала в журнале «Красный перец», а потом в газете «Гудок» (к слову, печатный орган советских железнодорожников), где писал статьи, фельетоны.

Именно там и состоялась его историческая встреча с Ильей Ильфом. Про ее эпохальный характер они тогда не догадывались, потому момент знакомства не запомнили. По крайней мере, так сообщает Петров в своих воспоминаниях, написанных уже после смерти соавтора. Очевидно, так и должно быть, когда встречаются люди, которым судьбой уготовано стать настолько творчески близкими. Будто они всегда были вместе. При том, что их характеры совершенно отличались; при том, что все годы они называли друг друга на «Вы»; при том, что у каждого была любимая семья. Писателю Ильфипетрову не мешало ничего! «Он» блистательно умел из всего извлекать материал для своих произведений.

Вот вам пример.

«Ильфу повезло. Он поступил на службу в газету «Гудок» и получил комнату в общежитии типографии в Чернышевском переулке. Но нужно было иметь большое воображение и большой опыт по части ночёвок в коридоре у знакомых, чтобы назвать комнатой это ничтожное количество квадратных сантиметров, ограниченное половинкой окна и тремя перегородками из чистейшей фанеры. Там помещался матрац на четырёх кирпичах и стул. Потом, когда Ильф женился, ко всему этому был добавлен ещё и примус. Четырьмя годами позже мы описали это жильё в романе «Двенадцать стульев», в главе «Общежитие имени монаха Бертольда Шварца ». (Е. Петров. «Из воспоминаний об Ильфе»).

А за то, что такой союз вообще появился, мы должны вечно благодарить именно Валентина Катаева. По крайней мере, без его участия рождение писателя Ильфаипетрова (теоретически) могло совершиться гораздо позже и еще неизвестно с каким результатом…

Итак, редакция «Гудка» в помещении Дворца Труда, на набережной Москвы-реки. Ильф и Петров уже знакомы, работают в одной легендарной редакционной комнате.

Вновь дадим слово Евгению Петрову.

«Я отчетливо вижу комнату, где делалась четвертая страница газеты «Гудок», так называемая четвертая полоса. Здесь в самом злющем роде обрабатывались рабкоровские заметки. У окна стояли два стола, соединенные вместе. Тут работали четыре сотрудника. Ильф сидел слева. Это был чрезвычайно насмешливый двадцатишестилетний человек в пенсне с маленькими голыми толстыми стеклами. У него было немного асимметричное, твердое лицо с румянцем на скулах. Он сидел, вытянув перед собой ноги в остроносых красных башмаках, и быстро писал. Окончив очередную заметку, он минуту думал, потом вписывал заголовок и довольно небрежно бросал листок заведующему отделом, который сидел напротив. (…)

В комнате четвертой полосы создалась очень приятная атмосфера остроумия. Острили здесь беспрерывно. Человек, попадающий в эту атмосферу, сам начинал острить, но главным образом был жертвой насмешек. Сотрудники остальных отделов газеты побаивались этих отчаянных остряков.

Для боязни было много оснований. В комнате четвертой полосы на стене висел большой лист бумаги, куда наклеивались всяческие газетные ляпсусы – бездарные заголовки, малограмотные фразы, неудачные фотографии и рисунки.

И вот как-то раз в эту «убойную» комнату неудержимых остряков пришел Валентин Катаев, тоже в то время работавший в «Гудке» и писавший фельетоны под псевдонимом Старик Собакин (Саббакин).

Он невозмутимо сообщил, что хочет стать… советским Дюма-отцом. Существует версия, что невероятная писательская плодовитость Александра Дюма-отца отчасти объяснялась тем, что он использовал труд «литературных негров», т. е. людей, которые за определенную плату и без упоминания их имен на обложке, писали тексты за знаменитого человека. Эта идея и подтолкнула Валентина к решительному действию.

- Почему же это, Валюн, вы вдруг захотели стать Дюма-пером [пер – père– отец по-французски. – А. К.]? – спросил Ильф.

- Потому, Илюша, что уже давно пора открыть мастерскую советского романа, – ответил Старик Собакин, – я буду Дюма-отцом, а вы будете моими неграми. Я вам буду давать темы, вы будете писать романы, а я их потом буду править. Пройдусь раза два по вашим рукописям рукой мастера – и готово. Как Дюма-пер. Ну? Кто желает? Только помните, я собираюсь держать вас в черном теле.

Мы еще немного пошутили на тему о том, как Старик Собакин будет Дюма-отцом, а мы его неграми. Потом заговорили серьезно.

- Есть отличная тема, – сказал Катаев, – стулья. Представьте себе, в одном из стульев запрятаны деньги. Их надо найти. Чем не авантюрный роман? Есть еще темки... А? Соглашайтесь. Серьезно. Один роман пусть пишет Илья, а другой – Женя.

Он быстро написал стихотворный фельетон (…), подписался "Старик Собакин" и куда-то убежал. А мы с Ильфом вышли из комнаты и стали прогуливаться по длиннейшему коридору Дворца Труда.

- Ну что, будем писать? – спросил я.

- Что ж, можно попробовать, – ответил Ильф.

- Давайте так, – сказал я, – начнем сразу. Вы – один роман, а я – другой. А сначала сделаем планы для обоих романов.

Ильф подумал.

- А может быть, будем писать вместе?

- Как это?

- Ну, просто вместе будем писать один роман. Мне понравилось про эти стулья. Молодец Собакин . (Е. Петров. «Из воспоминаний об Ильфе»).

Так, почти буднично, начался отсчет новой жизни двух молодых литераторов. Надо ли говорить, как они увлеклись, сколько времени посвятили своему «детищу», днём занимаясь привычным «фельетонно-статейным» делом, а вечерами и ночами, просиживая в редакции над планом будущего произведения, а затем и над ним самим.

Постепенно рождались и «вырисовывались» герои, обретая свои характеры.

К примеру, придуманный ими Остап Бендер проявлял чудеса самостоятельности, «вынуждая» авторов идти у себя на поводу и заполняя своей персоной всё больше места в повествовании. И слава Богу! Страшно подумать, что было бы, будь он хоть чуточку поскромнее!

Остап Бендер. Худож. Кукрыниксы

А «рука мастера» между тем не спешила проходиться ни по плану, ни по уже начатому «неграми» тексту. Более того, вместе со своим хозяином она уехала на целый месяц на юг. Романисты-дебютанты, постепенно смирившись с этим, с головой ушли в самостоятельную работу.

Нам было очень трудно писать. Мы работали в газете и в юмористических журналах очень добросовестно. Мы знали с детства, что такое труд. Но никогда не представляли себе, как трудно писать роман. Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью. Мы уходили из Дворца Труда в два или три часа ночи, ошеломленные, почти задохшиеся от папиросного дыма. Мы возвращались домой по мокрым и пустым московским переулкам, освещенным зеленоватыми газовыми фонарями, не в состоянии произнести ни слова.

Иногда нас охватывало отчаяние.

- Неужели наступит такой момент, когда рукопись будет наконец написана и мы будем везти ее в санках? Будет идти снег. Какое, наверно, замечательное ощущение – работа окончена, больше ничего не надо делать . (Е. Петров. «Из воспоминаний об Ильфе»).

Кстати, вернувшейся с юга «руке мастера», осталось лишь покорно констатировать, что на страницах этого рождающегося романа ей делать нечего, что «негры» обходятся без её услуг, потому что они абсолютно сложившиеся писатели и их ждёт несомненный успех. Но всё-таки… пусть поставят на романе на веки вечные: «Посвящается Валентину Петровичу Катаеву», да вручат ей золотой портсигар…

Сразу скажем: то, о чём мечтали Ильф и Петров, случилось. Счастливейший момент, когда драгоценная рукопись романа (в папке с пришпиленной к ней бумажкой «Нашедшего просят вернуть по такому-то адресу » на возможный случай потери), была готова к отправке в редакцию. И был снег, и были санки. Но вот насчет того ощущения, что больше ничего не надо делать, они ошиблись. Всё только начиналось!

Роман, завершённый в январе 1928 года, с января по июль публиковался в ежемесячнике «Тридцать дней». Так началось его путешествие к читателям. И не только отечественным.

Писатели, вдохновленные первым опытом, продолжали совместную работу. Кроме романа «Золотой телёнок» (1931), ими затем была написана великолепная, но чуть менее сегодня известная (совершенно незаслуженно!) книга «Одноэтажная Америка» (1937). А ранее ими были выпущены в свет новеллы «Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска» (1928) и «1001 день, или Новая Шахерезада» (1929), фантастическая повесть «Светлая личность», множество рассказов, фельетонов, очерков, статей.

Из-под их пера вышли и драматические произведения. Например, сценарий знаменитого фильма Григория Александрова «Цирк» (1936) основан на пьесе И. Ильфа, Е. Петрова и В. Катаева «Под куполом цирка». Правда, авторы были до того недовольны тем, как кинорежиссер воплощал их сочинение, что не захотели видеть свои имена в титрах…

Феноменальная способность Ильфа и Петрова работать вместе может поражать. Как удавалось столь разным людям не рассориться, не разойтись, хлопнув дверью?

Надеюсь, один из эпизодов, приключившийся с ними во время американского путешествия в городке Галлопе, поможет нам приоткрыть их тайну.

Вообще говоря, мы ссорились очень редко, и то по причинам чисто литературным – из-за какого-нибудь оборота речи или эпитета. А тут ссора приключилась ужасная – с криком, ругательствами и страшными обвинениями. (…) Ссорились мы долго – часа два. И вдруг, не сговариваясь, мы стали смеяться. Это было странно, дико, невероятно, но мы смеялись. И не каким-нибудь истерическим, визгливым, так называемым чуждым смехом, после которого надо принимать валерьянку, а самым обыкновенным, так называемым здоровым смехом. Потом мы признались друг другу, что одновременно подумали об одном и том же – нам нельзя ссориться, это бессмысленно. Ведь мы все равно не можем разойтись. Ведь не может же исчезнуть писатель, проживший десятилетнюю жизнь и сочинивший полдесятка книг, только потому, что его составные части поссорились, как две домашние хозяйки в коммунальной кухне из-за примуса.

И вечер в городе Галлопе, начавшийся так ужасно, окончился задушевнейшим разговором.

Не хочется об этом упоминать, но им, таким молодым людям, вкусившим славу, много путешествующим, почему-то пришла пугающая мысль.

Я не помню, кто из нас произнес эту фразу:

- Хорошо, если бы мы когда-нибудь погибли вместе, во время какой-нибудь авиационной или автомобильной катастрофы. Тогда ни одному из нас не пришлось бы присутствовать на собственных похоронах.

Кажется, это сказал Ильф. Я уверен, что в эту минуту мы подумали об одном и том же. Неужели наступит такой момент, когда один из нас останется с глазу на глаз с пишущей машинкой? В комнате будет тихо и пусто, и надо будет писать (Е. Петров. «Из воспоминаний об Ильфе»).

Страшная по сути мысль для любого человека, но для творческого организма, которым они были, – логичная.

Однако общей катастрофы не случилось. Однажды остаться «с глазу на глаз с пишущей машинкой» выпало Петрову.

Илья Ильф тяжело заболел. Туберкулез унёс его в могилу в 39 лет. Их знаменитая поездка в США, после которой они написали свою «Одноэтажную Америку», стала для Ильфа, и до того никогда не блещущего богатырским здоровьем, роковой. Он уже чувствовал, что безнадежно болен, но окружающие не могли и не хотели верить в это.

Ильф записал тогда душераздирающе грустную фразу (одну из двух, которые он посвятил себе в собственных записных книжках): «Такой грозный ледяной весенний вечер, что холодно и страшно делается на душе. Ужасно, как мне не повезло ».

Петров. Фотография Е. Лангмана. 1932 г.

Евгений Петров: «И вот я сижу один против пишущей машинки, на которой Ильф в последний год своей жизни напечатал удивительные записки. В комнате тихо и пусто, и надо писать. И в первый раз после привычного слова «мы» я пишу пустое и холодное слово «я»... («Из воспоминаний об Ильфе»)

– Илья, как думаете, нам оставить Бендера в живых?
– Да, разумеется. Но лучше убить. Или оставить в живых.
– Или убить? Или оставить в живых?
– Да. Оставить в живых. Или убить.
– Женя, Вы оптимист собачий. Женя, не цепляйтесь так за эту строчку. Вычеркните ее.
– Я не уверен…
– Гос-споди, ведь это же так просто! (выхватывает из рук перо, вычёркивает слово)
– Вот видите! А Вы мучились.

Именно так продвигалась работа над каждым фрагментом книги. Любой из них вызывал спор до хрипоты, видимо, поэтому до сих пор, что «Золотой телёнок», что «12 стульев» пользуются успехом. Потому что каждое слово взвешено и продумано. Вот что писал по этому поводу Петров:

Страшная ссора вечером в городе Галлопе. Кричали часа два. Поносили друг друга самыми страшными словами, какие только существуют на свете. Потом начали смеяться и признались друг другу, что подумали одно и то же – ведь нам нельзя ссориться, это бессмыслица. Ведь разойтись мы не можем – погибнет писатель, – а раз все равно не можем разойтись, тогда и ссориться нечего.

Хотя чего уж там, если говорить объективно, то «ИльфПетров» ушли из читательского рациона. Причин много, одна из них – старшее поколение знает романы наизусть. А перечитывать то, что и так знаешь, мало кто любит. Поэтому никто не перечитывает «Преступление и наказание» вместе с «Евгением Онегиным». Ну а с другой стороны, роман очень сильно отошёл от реалий того времени. Хотя, прочитав сей шедевр в возрасте 14 лет, сразу по получению паспорта, я был впечатлён прежде всего юмором, осторожным цинизмом и всем этим робким обаянием русско-еврейского тандема.

Кстати, про автора. Составить автобиографию автора «Двенадцати стульев» довольно затруднительно. Дело в том, что автор родился дважды: в 1897 и в 1903 году. В первый раз – под видом Ильи Ильфа, а во второй – Евгения Петрова. Хотя чего уж там, будем говорить прямо: под видом Ильи Арнольдовича Файзильберга и Евгения Петровича Катаева. Оба одесситы, оба писали фельетоны для «Крокодила» и «Правды», оба обладали невероятно острым умом и слогом, и… на этом, пожалуй, сходство двух личностей внутри одного великого автора заканчивается.

Вот, например, старший товарищ, Файзильберг, – выходец из того чудесного, окутанного мифами, байками и стереотипами народа, который, по сути, создал ту мифическую и остроумную славу самобытной Одессы. Спокойный тихий талант или, как говорят «у нас в Одессе», поц мог бы и не связать свою жизнь с авторством, а продолжил бы работать в чертёжном бюро, или на телефонной станции, или на военном заводе. Но начал непосредственно марать бумагу в одесских газетах, куда благодаря врождённому остроумию и наблюдательности писал материалы юмористического и сатирического характера – в основном фельетоны. Конец его был печален, а вот заря карьеры радовала до невозможности. Прямо как у созданных им героев: Паниковского, Бендера и тех других, чьи имена стали нарицательными. Трагичный конец настиг и его не менее талантливых братьев. Один из них – Срул (не надо смеяться над иностранными именами, это неприлично) – стал известным во всём мире фотографом и художником-кубистом, радуя своими работами капризную публику. Но, увы, псевдоним Сандро Фазини не скрыл его происхождения, за что он и был загублен в Аушвице. Другой брат – советский художник-график и фотограф Михаил (он же Мойше) – погиб при эвакуации в Ташкенте. Остался только скромный Беньямин, продолживший славный талантливый род.

Кстати, фамилия является аббревиатурой его еврейского имени. Возможно, какому-то чахлому уму покажется, что автор непозволительно много упомянул слово «еврейский». Но во-первых, из песни слов не выкинешь, а во вторых, разве в этом есть что-то плохое? В самом романе гораздо больше иудейского, чем может показаться.

А вот Евгений Катаев был помладше, но жил поинтереснее, хоть и рисковал на каждом шагу. Первым его литературным произведением был протокол осмотра трупа неизвестного мужчины. Всё потому, что Петров 3 года отработал в Одесском уголовном розыске, где и приключилась одна весьма странная история. Был у Жени Катаева один старый приятель – Саша Козачинский. Обычный сорвиголова, дерзкий поц с большими амбициями. Поезжайте в Одессу и спросите, кем был Козачинский до революции. Он был простым благородным работником уголовного розыска и продолжал искать себя в жизни. А потом стал наш Саша простым благородным бандитом. Промышляли они здорово, но вот беда, накрыли их доблестные чекисты во главе с Катаевым. Козачинский сдался другу, и неспроста. Старая Одесская хитрость: сделай человеку приятно, особенно, если он работает на власть. Вот Катаев, уже будучи в Москве, пристроил пропащего друга в «гудок», а потом заставил его, уже ведущего маститого журналиста, написать повесть «Зелёный Фургон», рассказывающую про их одесские дела. Наверняка ты смотрел старый фильм с Харатьяном, снятый по этому сценарию.

После стольких приключений разрозненным частям удалось, наконец, встретиться в Москве в 1923 году. Два талантливых бумагомарателя быстро сдружились и обнаружили у себя схожий круг интересов и тягу поработать друг с другом. Вот написали они фельетоны в соавторстве. А почему бы не посягнуть на крупные формы? Тем более что Петров… Кстати, читатель наверняка спросит, а почему Петров, если он Катаев? А всё очень просто: не у одного Ильфа братья были талантливыми. Вот и у Евгения был брат Валентин – ученик Бунина, ставший маститым писателем, проживший бурную жизнь в революциях и написавший такие произведения, как «Сын полка» и «Белеет парус одинокий». Вот Петров и подумал, что двух Катаевых быть не может и сменил простую русскую фамилию на ещё более, прямо до безобразия, русскую «Петров». Именно братец Валентин подкинул двум авторам идею такой нетленки, как «12 стульев». Всё очень просто: старший брат, уже известный к тому времени писатель, решил использовать брата и его лучшего друга в качестве литературных негров и отнюдь не за «золотые гири». Мол, напишите, а я подкорректирую. Но когда через некоторое время Ильф с Петровым явили ему плоды своих трудов, он понял, что как минимум неэтично отбирать такой шедевр у, как оказалось, таких талантливых авторов. А книга цепляла уже первым предложением:

В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть.

Хотя сам Ильф описывал впечатления от написания так:

Мы садимся писать «12 стульев».
Вечера в пустом Дворце Труда. Совершенно не понимали, что выйдет из нашей работы. Иногда я засыпал с пером в руке. Просыпался от ужаса – передо мною были на бумаге несколько огромных кривых букв. Такие, наверно, писал чеховский Ванька, когда сочинял письмо «на деревню дедушке». Ильф расхаживал по узкой комнате четвертой полосы. Иногда мы писали в профотделе.
Неужели наступит момент, когда рукопись будет закончена и мы будем везти ее на санках. Будет идти снег. Какое замечательное, наверно, ощущение – работа закончена, больше ничего не надо делать.
Остап Бендер был задуман как второстепенная фигура. Для него у нас была одна фраза – «Ключ от квартиры, где деньги лежат». Ее мы слышали от одного нашего знакомого, который дальше и был выведен в виде Изнуренкова. Но Бендер постепенно стал выпирать из приготовленных для него рамок, приобретая все большее значение. Скоро мы уже не могли с ним сладить.
Спор о том, умертвить Бендера или нет. Лотерея. Потом мы пожалели нашего героя. Как-то совестно было возрождать его потом в «Золотом теленке».
Когда роман был закончен, мы уложили его в аккуратную папку и на обратную сторону обложки наклеили записку: «Нашедшего просят вернуть по такому-то адресу». Это была боязнь за труд, на который было потрачено столько усилий. Ведь мы вложили в эту первую книгу все, что знали. Вообще же говоря, мы оба не придавали книге никакого литературного значения, и, если бы кто-нибудь из уважаемых нами писателей сказал, что книга плоха, мы, вероятно, и не подумали бы отдавать ее в печать.

Однако критики и читатели с большой любовью приняли остросоциальные шедевры, обозвав авторский стиль «ударом палашом по вые» (кто не знает, выей в старину называли шею).

И понеслась. Сценарий к фильму «Цирк», а затем приключения Великого Комбинатора в компании Проходимца Паниковского и Шуры Балаганова в монументальном «Золотом телёнке». Мораль у всех произведений была такая, какую не видывали даже всемогущие басни Крылова. Такая мораль была очень нужна молодому Советскому государству. Хотя всё равно это были самые антисоветские книги из всех антисоветских. Ильф и Петров были журналистами, а потому все их герои имели прототипов. Они собирали образы и истории и благодаря изящному слогу расставляли всё на свои места, делая филигранный шедевр литературы. Под их острый слог попал даже Маяковский, представленный в виде поэта Ляписа-Трубецкого. Да-да, Ляпис Трубецкой – это тоже отсюда. Даже в Фашистской Германии по-своему экранизировали образ Великого Комбинатора. Не зря спорили авторы над каждым фрагментом.

Однако, самой антисоветской книгой главных советских журналистов была «Одноэтажная Америка» – своего рода дневник путешествия по США из одного края в другой и обратно. Восхищённые заводами «Ford» и с каким-то сожалением наблюдавшие за массовой автоматизацией, они встретились лично с Рузвельтом, пообщались с русскими иммигрантами и такими значимыми личностями, как Хэмингуэй и Генри Форд. Неизвестно, кто у кого вызывал больший интерес – русские репортёры у американцев или американцы у Ильфа с Петровым. Очерки понравились не всем, потому что всегда находятся недовольные писательским трудом комментаторы. Зато всем нравились фотографии, сделанные Ильфом. Да-да, он снимал до того, как это стало мэйн… ну, вы поняли. Но в наши дни Познер вдохновился повторить путь журналистов по своей второй Родине (первой является Франция).

Но им было всё равно на отзывы, нужно было писать третью книгу про Остапа. Тем более, множество идей буквально распирает голову. Книга обещала быть лучше предыдущих, но судьба-злодейка распорядилась иначе. Ильф ещё в Америке заметил, что кашляет кровью. По возвращении его туберкулёз превзошёл все рамки приличия. Как вспоминал Петров:

Поездка в Америку. Как писалась «Одноэтажная Америка». Болезнь Ильфа. Все убеждали Ильфа, что он здоров. И я убеждал. А он сердился. Он ненавидел фразу «Вы сегодня прекрасно выглядите». Он понимал и чувствовал, что все кончено.

Петров каждый день бегал к угасающему другу, дабы сочинить с ним в вечных спорах хотя бы пару строк нового романа, ибо времени оставалось всё меньше. Но не судьба: в 1937-м году Ильфа не стало.

«Снова в Москве. Разговор о том, что хорошо было бы погибнуть вместе во время какой-нибудь катастрофы. По крайней мере, оставшемуся в живых не пришлось бы страдать.» — Евгений Петров.

Жизнь резко изменилась. Стало как-то сразу не до смеху. Захотелось писать что-то более серьёзное, однако публика требовала остроты и юмора.

Трудности работы в газете. Многие не понимали. Спрашивали – зачем вы это делаете? Напишите что-нибудь смешное. А ведь все, что было отпущено нам в жизни смешного, мы уже написали.

Тоскуя по старому другу, петров задумал на основе записных книжек Ильфа написать монументальный труд – «Мой друг Илья Ильф». Это требовало большой и долгой работы, но вот опять в писательские планы вмешалась суровая жизнь. Началась война, и Петров отправился фронтовым корреспондентом, параллельно получив задание написать монументальный труд про героев войны. Но вот в третий раз что-то вмешалось в творческие планы известного журналистам писателя. Снова гибель, но на этот раз самого Петрова. В июле 1942 года самолёт, на котором он возвращался в Москву из Севастополя, был сбит немецким истребителем над территорией Ростовской области, у села Маньково. Знал бы немецкий пилот, кого он только что сбил! Это не просто писатель, а последний тонкий наблюдатель человеческой души в условиях творящегося бардака. Таким был Зощенко, таким был Хармс и такими были они – Ильф с Петровым. Они написали произведения, которые либо любят, либо не читали. А романы – загляденье. Хороший юмор любят все. Он есть и в фельетонах, которые тоже стоит прочесть, дабы насладиться авторским слогом, юмором и лучше понять, как жили люди той тоскливой эпохи.

– Нет, это не Рио-де-Жанейро! Это гораздо хуже!
– В белых штанах.
– Вот я и миллионер. Сбылись мечты идиота!
– На блюдечке с голубой каемочкой.
– Не надо оваций! Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы.
– Кефир. Хорошо помогает от сердца.
– Контора «Рога и копыта».
– Пилите, Шура, пилите!
– Не стучите лысиной по паркету.
– Паниковский вас всех продаст, купит и снова продаст… но уже дороже.
– Жертва аборта.
– Набить бы тебе рыло, да Заратустра не позволяет.
– Гигант мысли и отец русской демократии.
– Я думаю, что торг здесь неуместен!
– Слесарь-интеллигент со средним образованием.
– Может, тебе ещё дать ключ от квартиры, где деньги лежат?
– Кому и кобыла невеста.
– Контора пишет!
– Му-у-усик! Готов гу-у-усик?
– Отдай колбасу, дурак, я всё прощу!
– У меня все ходы записаны!
– Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены.
– Знойная женщина, мечта поэта.
– Кто скажет, что это девочка, пусть первый бросит в меня камень.
– Утром деньги – вечером стулья!
– Лед тронулся, господа присяжные заседатели!
– Командовать парадом буду я!
– Вы знаете, кто этот мощный старик?
– Мосье, же не манж па сис жур (единственная фраза из французского языка, которая напрочь вбивается в память).
– Почем опиум для народа?
– Хамите, парниша!
– Ну вас к чёрту! Пропадайте здесь с вашим стулом! А мне моя жизнь дорога как память!

Да и разве все их упомнишь?

» (1928) и «Золотой телёнок » (1931). Дилогия о похождениях великого комбинатора Остапа Бендера выдержала множество переизданий, не только на русском языке.

Сочинения

Издания

• Собрание сочинений в четырёх томах. - М.: Советский писатель, 1938-1939.
• Как создавался «Робинзон». Л.-М., «Молодая гвардия», 1933.
• Двенадцать стульев. Золотой телёнок. - М.: Советский писатель, 1936
• Двенадцать стульев. - М.-Л., ЗиФ, 1928.
• Золотой телёнок. - М.: Федерация, 1933

Экранизации произведений

1. - Двенадцать стульев (Польша-Чехословакия)
2. - Цирк
3. - Однажды летом
4. - 13 стульев
5. - Совершенно серьёзно (очерк Как создавался Робинзон)
6. - Золотой телёнок
7. - The Twelve Chairs (Двенадцать стульев)
8. - Двенадцать стульев
9. - Ехали в трамвае Ильф и Петров (по мотивам рассказов и фельетонов)
10. - Двенадцать стульев
11. - Светлая личность
12. - Мечты идиота
13. - Двенадцать стульев (Zwölf Stühle)
14. - Золотой телёнок

Память

• Писателям открыты памятники в Одессе . Памятник, показанный в конце фильма «Двенадцать стульев» (1971), в действительности никогда не существовал.
• Пропагандировала произведения своих «двух отцов» дочь Ильфа - Александра (1935-2013), которая работала редактором издательства, где перевела тексты на английский язык. К примеру, благодаря её труду в издание вышла полная авторская версия «Двенадцати стульев», без цензуры и с не включенной в ранние тексты главой. Последняя книга, написанная ей, - «Дом, милый дом… Как жили в Москве Ильф и Петров». Она вышла после смерти автора.
• В память о писателях Ильфе и Петрове астроном Крымской астрофизической обсерватории Людмила Карачкина назвала открытый ею 21 октября 1982 г. астероид 3668 Ilfpetrov.

См. также

• Один из тринадцати - фильм 1969 года, снят кинематографистами Италии и Франции по мотивам романа «12 стульев».
• Ильфипетров - российский полнометражный документально-анимационный фильм 2013 года режиссёра Романа Либерова, посвящённый жизни и творчеству советских писателей Ильи Ильфа и Евгения Петрова.

Напишите отзыв о статье "Ильф и Петров"

Примечания

Отрывок, характеризующий Ильф и Петров

– Хорошо же! – не робея и не отъезжая, кричал маленький офицер, – разбойничать, так я вам…
– К чог"ту марш скорым шагом, пока цел. – И Денисов повернул лошадь к офицеру.
– Хорошо, хорошо, – проговорил офицер с угрозой, и, повернув лошадь, поехал прочь рысью, трясясь на седле.
– Собака на забог"е, живая собака на забог"е, – сказал Денисов ему вслед – высшую насмешку кавалериста над верховым пехотным, и, подъехав к Ростову, расхохотался.
– Отбил у пехоты, отбил силой транспорт! – сказал он. – Что ж, не с голоду же издыхать людям?
Повозки, которые подъехали к гусарам были назначены в пехотный полк, но, известившись через Лаврушку, что этот транспорт идет один, Денисов с гусарами силой отбил его. Солдатам раздали сухарей в волю, поделились даже с другими эскадронами.
На другой день, полковой командир позвал к себе Денисова и сказал ему, закрыв раскрытыми пальцами глаза: «Я на это смотрю вот так, я ничего не знаю и дела не начну; но советую съездить в штаб и там, в провиантском ведомстве уладить это дело, и, если возможно, расписаться, что получили столько то провианту; в противном случае, требованье записано на пехотный полк: дело поднимется и может кончиться дурно».
Денисов прямо от полкового командира поехал в штаб, с искренним желанием исполнить его совет. Вечером он возвратился в свою землянку в таком положении, в котором Ростов еще никогда не видал своего друга. Денисов не мог говорить и задыхался. Когда Ростов спрашивал его, что с ним, он только хриплым и слабым голосом произносил непонятные ругательства и угрозы…
Испуганный положением Денисова, Ростов предлагал ему раздеться, выпить воды и послал за лекарем.
– Меня за г"азбой судить – ох! Дай еще воды – пускай судят, а буду, всегда буду подлецов бить, и госудаг"ю скажу. Льду дайте, – приговаривал он.
Пришедший полковой лекарь сказал, что необходимо пустить кровь. Глубокая тарелка черной крови вышла из мохнатой руки Денисова, и тогда только он был в состоянии рассказать все, что с ним было.
– Приезжаю, – рассказывал Денисов. – «Ну, где у вас тут начальник?» Показали. Подождать не угодно ли. «У меня служба, я зa 30 верст приехал, мне ждать некогда, доложи». Хорошо, выходит этот обер вор: тоже вздумал учить меня: Это разбой! – «Разбой, говорю, не тот делает, кто берет провиант, чтоб кормить своих солдат, а тот кто берет его, чтоб класть в карман!» Так не угодно ли молчать. «Хорошо». Распишитесь, говорит, у комиссионера, а дело ваше передастся по команде. Прихожу к комиссионеру. Вхожу – за столом… Кто же?! Нет, ты подумай!…Кто же нас голодом морит, – закричал Денисов, ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол чуть не упал и стаканы поскакали на нем, – Телянин!! «Как, ты нас с голоду моришь?!» Раз, раз по морде, ловко так пришлось… «А… распротакой сякой и… начал катать. Зато натешился, могу сказать, – кричал Денисов, радостно и злобно из под черных усов оскаливая свои белые зубы. – Я бы убил его, кабы не отняли.
– Да что ж ты кричишь, успокойся, – говорил Ростов: – вот опять кровь пошла. Постой же, перебинтовать надо. Денисова перебинтовали и уложили спать. На другой день он проснулся веселый и спокойный. Но в полдень адъютант полка с серьезным и печальным лицом пришел в общую землянку Денисова и Ростова и с прискорбием показал форменную бумагу к майору Денисову от полкового командира, в которой делались запросы о вчерашнем происшествии. Адъютант сообщил, что дело должно принять весьма дурной оборот, что назначена военно судная комиссия и что при настоящей строгости касательно мародерства и своевольства войск, в счастливом случае, дело может кончиться разжалованьем.
Дело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что, после отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде явился к обер провиантмейстеру, назвал его вором, угрожал побоями и когда был выведен вон, то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному вывихнул руку.
Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут точно другой какой то подвернулся, но что всё это вздор, пустяки, что он и не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать его, он им ответит так, что они будут помнить.
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия. Каждый день стали приходить бумаги запросы, требования к суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.

В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов, тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.

Ильф Илья & Петров Евгений

Сборник воспоминаний об И Ильфе и Е Петрове

СБОРНИК ВОСПОМИНАНИЙ

об И. Ильфе и Е. Петрове

СОСТАВИТЕЛИ Г. МУНБЛИТ, А. РАСКИН

Евгений Петров. Из воспоминаний об Ильфе

Юрий Олеша.Об Ильфе.

Памяти Ильфа

Лев Славин. Я знал их

Сергей Бондарин. Милые давние годы

Т. Лишина. Веселый, голый, худой

Константин Паустовский. Четвертая полоса

Михаил Штих (М. Львов). В старом "Гудке"

С. Гехт. Семь ступеней

A. Эрлих. Начало пути

B. Беляев. Письмо

Г. Рыклин. Эпизоды разных лет

Игорь Ильинский. "Однажды летом"

Бор. Ефимов. Москва, Париж, кратер Везувия

Илья Эренбург. Из книги

В. Ардов. Чудодеи

Г. Мунблит. Илья Ильф. Евгений Петров

Евгений Шатров. На консультации

А. Раскин. Наш строгий учитель

Евгений Кригер. В дни войны

Руд. Бершадский. Редактор

Константин Симонов. Военный корреспондент

И. Исаков. Последние часы

Евгений Петров. К пятилетию со дня смерти Ильфа

В 1962 году исполнилось двадцать пять лет со дня смерти Ильи Арнольдовича Ильфа и двадцать лет со дня смерти Евгения Петровича Петрова.

Очень много людей во всем мире читают и любят их книги и, как это всегда бывает, хотели бы знать об авторах - какими они были, как работали, с кем дружили, как начинали свой писательский путь.

Мы попытались в меру наших сил ответить на эти вопросы, рассказав об Ильфе и Петрове все, что о них знали.

Светлой памяти наших друзей посвящаем мы эту книгу.

ЕВГЕНИЙ ПЕТРОВ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ ИЛЬФЕ

Однажды, во время путешествия по Америке, мы с Ильфом поссорились.

Произошло это в штате Нью-Мексико, в маленьком городе Галлопе, вечером того самого дня, глава о котором в нашей книге "Одноэтажная Америка" называется "День несчастий".

Мы перевалили Скалистые горы и были сильно утомлены. А тут еще предстояло сесть за пишущую машинку и писать фельетон для "Правды".

Мы сидели в скучном номере гостиницы, недовольно прислушиваясь к свисткам и колокольному звону маневровых паровозов (в Америке железнодорожные пути часто проходят через город, а к паровозам бывают прикреплены колокола). Мы молчали. Лишь изредка один из нас говорил: "Ну?"

Машинка была раскрыта, в каретку вставлен лист бумаги, но дело не двигалось.

Собственно говоря, это происходило регулярно в течение всей нашей десятилетней литературной работы - трудней всего было написать первую строчку. Это были мучительные дни. Мы нервничали, сердились, понукали Друг друга, потом замолкали на целые часы, не в силах выдавить ни слова, потом вдруг принимались оживленно болтать о чем-нибудь не имеющем никакого отношения к нашей теме, - например, о Лиге Наций или о плохой работе Союза писателей. Потом замолкали снова. Мы казались себе самыми гадкими лентяями, какие только могут существовать на свете. Мы казались себе беспредельно бездарными и глупыми. Нам противно было смотреть друг на друга.

И обычно, когда такое мучительное состояние достигало предела, вдруг появлялась первая строчка - самая обыкновенная, ничем не замечательная строчка. Ее произносил один из нас довольно неуверенно. Другой с кислым видом исправлял ее немного. Строчку записывали. И тотчас же все мучения кончались. Мы знали по опыту - если есть первая фраза, дело пойдет.

Но вот в городе Галлопе, штат Нью-Мексико, дело никак не двигалось вперед. Первая строчка не рождалась. И мы поссорились.

Вообще говоря, мы ссорились очень редко, и то по причинам чисто литературным - из-за какого-нибудь оборота речи или эпитета. А тут ссора приключилась ужасная - с криком, ругательствами и страшными обвинениями. То ли мы слишком изнервничались и переутомились, то ли сказалась здесь смертельная болезнь Ильфа, о которой ни он, ни я в то время еще не знали, только ссорились мы долго - часа два. И вдруг, не сговариваясь, мы стали смеяться. Это было странно, дико, невероятно, но мы смеялись. И не каким-нибудь истерическим, визгливым, так называемым чуждым смехом, после которого надо принимать валерьянку, а самым обыкновенным, так называемым здоровым смехом. Потом мы признались друг другу, что одновременно подумали об одном и том же - нам нельзя ссориться, это бессмысленно. Ведь мы все равно не можем разойтись. Ведь не может же исчезнуть писатель, проживший десятилетнюю жизнь и сочинивший полдесятка книг, только потому, что его составные части поссорились, как две домашние хозяйки в коммунальной кухне из-за примуса.

И вечер в городе Галлопе, начавшийся так ужасно, окончился задушевнейшим разговором.

Это был самый откровенный разговор за долгие годы нашей никогда и ничем не омрачившейся дружбы. Каждый из нас выложил другому все свои самые тайные мысли и чувства.

Уже очень давно, примерно к концу работы над "Двенадцатью стульями", мы стали замечать, что иногда произносим какое-нибудь слово или фразу одновременно. Обычно мы отказывались от такого слова и принимались искать другое.

Если слово пришло в голову одновременно двум, - говорил Ильф, значит, оно может прийти в голову трем и четырем, - значит, оно слишком близко лежало. Не ленитесь, Женя, давайте поищем другое. Это трудно. Но кто сказал, что сочинять художественные произведения легкое дело?

Как-то, по просьбе одной редакции, мы сочинили юмористическую автобиографию, в которой было много правды. Вот она:

"Очень трудно писать вдвоем. Надо думать, Гонкурам было легче. Все-таки они были братья. А мы даже не родственники. И даже не однолетки. И даже различных национальностей: в то время как один русский (загадочная славянская душа), другой еврей (загадочная еврейская душа).

Итак, работать нам трудно.

Труднее всего добиться того гармонического момента, когда оба автора усаживаются наконец за письменный стол.

Казалось бы, все хорошо: стол накрыт газетой, чтобы не пачкать скатерти, чернильница полна до краев, за стеной одним пальцем выстукивают на рояле "О, эти черные", голубь смотрит в окно, повестки на разные заседания разорваны и выброшены. Одним словом, все в порядке, сиди и сочиняй.

Но тут начинается.

Тогда как один из авторов полон творческой бодрости и горит желанием подарить человечеству новое художественное произведение, как говорится, широкое полотно, другой (о, загадочная славянская душа!) лежит на диване, задрав ножки, и читает историю морских сражений. При этом он заявляет, что тяжело (по всей вероятности, смертельно) болен.

Бывает и иначе.

Славянская душа вдруг подымается с одра болезни и говорит, что никогда еще не чувствовала в себе такого творческого подъема. Она готова работать всю ночь напролет. Пусть звонит телефон - не отвечать, пусть ломятся в дверь гости - вон! Писать, только писать. Будем прилежны и пылки, будем бережно обращаться с подлежащим, будем лелеять сказуемое, будем нежны к людям и строги к себе.