Мы не можем сколько-нибудь точно определить время начала работы над «Фальшивым купоном». В редакторских примечаниях к Дневникам Толстого зa 1895-1899 гг., изданных под редакцией В. Г. Черткова, сказано, что эта повесть начата в конце 1880-х годов. В этом утверждении очень много вероятия. Косвенно за вторую половину 1880-х годов говорит то, что срок начала действия купона в черновом автографе первой главы - 1 января 1885 г. (см. ниже). Бумага, на которой написан этот автограф, также отличается всеми признаками давности. Наконец, то, что первая копия этого автографа написана была рукой В. Г. Черткова (см. ниже), также ведет нас к 1880-м годам, так как именно в эти годы Чертков чаще всего переписывал произведения Толстого. Во всяком случае, «Фальшивый купон» был задуман не позднее, чем задуманы «Плоды просвещения», написанные в 1889 г. На клочке бумаги, хранящемся во Всесоюзной библиотеке им. Ленина (АТБ, папка XXIV) рукой Толстого записан ряд задуманных им тем. Под № 7 записано: «Комедія, Спириты», а под № 8 - «Передача купона, Убійца». «За что». На другом листочке, хранящемся в AЧ среди черновых рукописей и бумаг, переданных Толстым В. Г. Черткову, записано рукой Толстого десять задуманных им сюжетов и среди них на втором месте повесть «Миташа», на третьем - «Фальшивый купон», на четвертом - «Крейцерова соната», на пятом - комедия «Исхитрилась!» и на последнем месте - «История улья», «Сказка о трех загадках» и «Записки сумашедшего». Точно определить время этой записи не представляется возможным. Приблизительно же она определяется следующими данными. «Крейцерова соната» была окончена в 1889 г., комедия «Исхитрилась!», озаглавленная затем «Плоды просвещения», также была написана в 1889 г. и в начале 1890 г. лишь отделывалась. Таким образом запись сделана не позднее 1889 г. Однако она сделана и не ранее 1887 г., судя по заглавию «Крейцерова соната». Повесть, получившая это заглавие, была вчерне написана не ранее 1887 г. (см. комментарий к ней в 27 томе настоящего издания), но первая черновая редакция, в которой действующее лицо не музыкант, а художник, не заключает в себе никаких упоминаний о музыке, в частности о сонате Бетховена, посвященной Крейцеру, и потому заглавие «Крейцерова соната» относятся уже к позднейшей стадии работы над повестью. Другие заглавия, приведенные в той записи, не дают материала для датировки записи, так как произведения с этими заглавиями, задуманные и частью начатые в 1880-х годах, или были только набросаны и оставлены или разрабатывались значительно позднее. Вероятно, правильнее всего датировать запись концом 1888 г.
В таком случае запись на клочке бумаги, хранящемся в АТБ, относится к еще более раннему времени: задуманная комедия в ней называется не «Исхитрилась!», как называется она во всех первоначальных ее рукописях, а «Спириты». Очевидно, что заглавие «Исхитрилась!» хронологически позднее заглавия «Спириты».
Замысел же самой темы, легшей в основу «Фальшивого купона», относится к еще более раннему времени. В записи Толстого от 15 сентября 1886 г. дана программа предполагавшегося рассказа о богатом человеке Миташе, помеченного и в приведенной выше записи сюжетов. В этой программе читаются между прочим следующие строки: «И попался ему купон поддельный, и увидал он сон. Светлый юноша показал ему всю историю поддельного купона: откуда он взялся и как разносилось зло и как пресеклось. И он увидал, что зло расходится, но не поборает добра. А добро также расходится и поборает зло».
29 мая 1889 г. Толстой записывает в Дневнике: «Как хороша могла бы быть история об убийце, раскаявшемся на незащищавшейся женщине». Из этой мысли, как известно, в повести развился эпизод убийства Степаном Пелагеюшкиным Марьи Семеновны и раскаяния убийцы. В записной книжке 1890 г. под 11 февраля среди задуманных и, видимо, обрабатываемых сюжетов помечен и «Купон». 31 июля 1891 г. в Дневнике записано: «Сюжет впечатления и история человека, бывшего в золотой роте и попавшего в сад караульщиком около господского дома, в котором он видит близко господскую жизнь и даже принимает в ней участие». Замысел этот, не получивший самостоятельной разработки, в дальнейшем нашел себе воплощение в «Фальшивом купоне» в образе дворника Василия, не бывшего однако в золотой роте.
Следующее упоминание о «Фальшивом купоне», принадлежащее Толстому, относится к марту 1895 г. 12 марта этого года он записывает в Дневник: «Нынче захотелось писать художественное. Вспомнил что да что у меня не кончено. Хорошо бы всё докончить». И далее в числе девяти произведений, которые хорошо бы было докончить, упоминается и «Купон». 14 ноября 1897 г. в Дневнике записано: «Думал в pendant к Хаджи Мурату написать другого русского разбойника, Григория Николаева, чтобы он видел всю незаконность жизни богатых, жил бы яблочным сторожем в богатой усадьбе с lawn-tennis’oм». В записи Дневника от 13 декабря 1897 года Толстой в числе сюжетов, которые он хочет записать и которые стоит и можно обработать, называет и «Фальшивый купон» и далее с пометкой «прекрасно» - «Разбойник убивающий беззащитных», т. е. тот же сюжет о Степане Пелагеюшкине, влившийся впоследствии в «Фальшивый купон», но до этого включенный в качестве эпизода в четвертую редакцию «Воскресения», над которой Толстой работал в период с конца августа 1898 г. до середины января 1899 г. и где идет речь о каторжнике Федорове, убившем чиновника и его дочь-вдову.
Во всяком случае к середине 1898 г. часть повести была уже написана, что явствует из записи Дневника от 12 июня этого года: «Рассказ Купона очень хочется дописать». Но и в 1898 и в следующем году работа над повестью, очевидно, ушла очень недалеко. 20 декабря 1899 г. Толстой записывает в Дневник: «Думал нынче о Купоне хорошо. Может быть, напишу». После этого вплоть до 1902 г. у Толстого мы не встречаем никаких упоминаний о работе над «Фальшивым купоном». Лишь 6 октября 1902 г. он записывает в Дневник: „Вчера начал поправлять и продолжать «Фальшивый купон»". Работа над «Фальшивым купоном» далее отмечается в записях записной книжки от 8 и 9 октября 1902 г. Если полагаться на дату, проставленную М. Л. Оболенской на обложке рукописи, описанной под № 2 (см. ниже), то к ноябрю 1902 г. Толстым написано было первых семь глав повести. Следующее упоминание об этой работе - в записи записной книжки от 4 декабря 1902 г. и затем лишь 2 декабря 1903 г. Толстой записывает в Дневник, что он решил начать новую работу - или драму, или статью о религии, или взяться за окончание «Фальшивого купона». До этого в списке художественных сюжетов, сделанном около 4 июля 1903 г., - читаем на первом месте «Купон» и на восьмом - зачеркнутое «Разбойник кается» (см. т. 54, стр. 340). 19 декабря в Дневнике следующая запись: „«Фальшивый купон» обдумал, но не писал". Наконец, в записи Дневника от 25 декабря 1903 г. читаем: «Начал писать «Фальшивый купон». Пишу очень небрежно, но интересует меня тем, что выясняется новая форма, очень sobre». Очевидно, только с этого времени Толстой принялся вплотную за систематическую работу над повестью. 3 января 1904 г. он записывает в Дневнике: «Понемногу подвигаюсь в «Фальшивом купоне». Но очень уж беспорядочно». Далее - упоминания о работе над повестью в записях Дневника от 6, 18, 22, 28 января, 2 февраля и в письме к сыну Л. Л. Толстому от 19 января 1904 г.: «Я пишу «Фальшивый купон», если помнишь, я давно начал, и дополнение о религии» (ГТМ).
Часть черновых автографов и исправленных Толстым копий «Фальшивого купона» заключены в обложки, на которых рукой М. Л. Оболенской и А. Л. Толстой обозначены даты работы Толстого над отдельными частями повести: 1903 г. декабря 15, 26, 28-31, 1904 г. января 3, 6, 14, 15, 23, 26, 27, 29, 31, февраля 1-4, всего 19 дат.
В начале февраля 1904 г. работа над «Фальшивым купоном», очевидно, оборвалась и к продолжению ее Толстой более не возвращался. Последняя дневниковая запись, относящаяся к повести, - «Работаю над Купоном» (2 февраля) - не свидетельствует о том, что Толстой считал свою работу близкой к завершению. В новом списке сюжетов, относящемся к декабрю 1904 г., упоминается одна из центральных тем «Фальшивого купона»: «Убийца, ужаснувшийся непротивления». Весной - 1907 г.
для «Детского крута чтения» Толстой написал маленький рассказ о разбойнике Федотке, убившем старуху, раскаявшемся, признавшемся в убийстве и после каторги ставшем «другим человеком».
К «Фальшивому купону» относятся следующие рукописи, хранящиеся в ИРЛИ (шифр 22.5.16) и в ГТМ (AЧ, папки 82 и 78) (все материалы, относящиеся к работе над повестью, - автографы и копии - до последнего кусочка сохранились).
1. Автограф ИРЛИ на 3 листах в 4°, из которых два первых исписаны с обеих сторон, а третий лишь в начале лицевой страницы. Заключает в себе текст первой главы и начинается прямо с изложения повести. Заглавия нет. Начало: «Какъ важны бываютъ люди, а все же есть и важнѣе ихъ». Конец: «надѣлъ пальто и пошелъ къ Махину».
2. Рукопись ГТМ на 10 листах. На первых пяти листах формата большого полулиста почтовой бумаги - копия автографа первой главы, написанная рукой В. Г. Черткова и исправленная рукой Толстого. Вслед за заглавием («Фальшивый купонъ») - начало: «Какъ ни важны бываютъ люди». На недописанной переписчиком части пятого листа, на лицевой его странице, идет начало автографа следующих глав повести, до седьмой включительно. Автограф продолжается на листе почтовой бумаги большого формата, исписанного с обеих сторон, и на трех четвертушках писчей бумаги, также исписанных с обеих сторон. Деление на главы в рукописи сначала отсутствует, и появляется оно лишь с VI главы. Автограф кончается словами: «и мертвецки пьяный пріѣхалъ къ женѣ». Рукопись вложена в обложку с надписью рукой М. Л. Оболенской: «Фальшивый купон. Черновик полный. Ноябрь 1902 год». К слову «полный» неизвестной рукой карандашом приписана частица «не».
3. Рукопись ИРЛИ на 151 нумерованных рукой библиотекаря листах, считая листом любого формата и любого размера бумажную единицу в две страницы. Рукопись эта составилась в результате подбора копий автографов, исправленных рукой Толстого и впоследствии целиком или частично вновь переписанных, и самих автографов, обычно продолжающих текст копий. Материал, относящийся к копиям, на полулистах писчей бумаги, согнутых пополам, на четвертушках и их долях разной величины - написан рукой М. Л. Оболенской, А. Л. Толстой и на пишущей машинке и исправлен рукой Толстого. Автографы написаны, кроме указанных форматов бумаги, еще и на полулистах почтовой бумаги большого и малого формата. Данная рукопись заключает в себе решительно весь автографический материал повести. Ни одна строка из этого материала не утрачена.
4. Одиннадцать обрезков - автографов (ИРЛИ), в которых речь идет о чертях, по первоначальному замыслу фигурировавших в повести и символически истолковывавших отдельные ее моменты. Эти обрезки представляют собой приписки Толстого к копиям отдельных глав, вырезанные из этих копий. Обрезки помещены в конверт, на котором рукой Ю. И. Игумновой написано: «Фальшивый купон».
5. Три четвертушки, хранящиеся в ГТМ и заключающие в себе исправленный рукой Толстого и затем зачеркнутый, переписанный на пишущей машинке текст, относящийся к XI и XIII главам первой части повести.
Недописанные лицевые и чистые оборотные страницы этих четвертушек использованы были впоследствии Толстым для черновиков статьи «Одумайтесь!»
6. Рукопись ИРЛИ на 140 нумерованных окончательно рукой А. Л. Толстой листах в 4°, написанная с одной стороны на пишущей машинке и от руки - М. Л. Оболенской, А. Л. Толстой и Ю. И. Игумновой, с поправками в большей части глав рукой Толстого. Составилась эта рукопись из ранее сделанных и исправленных Толстым копий, причем страницы или части их, особенно сильно исправленные, были вновь переписаны, иногда вновь исправлены. В результате получился сплошной связный текст «Фальшивого купона», поделенный на главы. Однако деление это не всюду последовательное. Большая часть приписок рукой Толстого, в которых идет речь о чертях, вырезана и на место их вклеены копии, переписанные преимущественно рукой Ю. И. Игумновой. Почти все эти приписки обведены чертой, рядом с которой рукой Толстого написано «пр[опустить]». (Не сделал этой надписи Толстой лишь при приписках о чертях в X и XI главах второй части, очевидно по рассеянности. Рукопись заключена в обложку, на которой рукой М. Л. Оболенской написано: «Фальшивый купон. Ноябрь 1902 год. Ясная поляна». Неизвестной рукой цыфра 1902 зачеркнута и вместо нее карандашом проставлено 1904. Там же, на первой странице обложки, рукой Толстого карандашом написан в колонну следующий план:
1) Отецъ, 2) Сынъ, 3) Гимназ., 4) П. Ф., 5) Его жена, б) Ив. Мир., 7) П. H., 8) Прокофій, 9) Священ., 10) Дмитрій Ж., 11) Убійца П. H., 12)...
Первый приступ к «Фальшивому купону» - автограф 1 главы - от последней редакции этой главы отличается следующими особенностями. Начинается повесть сентенцией общего характера:
Какъ ни важны бываютъ люди, а все есть важнѣе ихъ, и достается и важнымъ отъ тѣхъ, кто повыше ихъ.
Это начало, как и несколько ближайших к началу фраз, свидетельствуют о том, что повесть задумана в стиле, близком к стилю народных рассказов. Такъ то было и съ Федоръ Михайловичемъ Смоковниковымъ. Случилась ему непріятность по службѣ: оконфузилъ его старшій начальникъ, и вернулся Федоръ Михайловичъ домой злой, презлой, и дома все ему было наперекоръ».
Однако вслед зa этим стиль заметно меняется, и повествование ведется в тоне обычном для большей части художественных произведений Толстого.
После обеда Митя у себя в комнате не один, как в последней редакция главы, а с пришедшим к нему готовить уроки товарищем, не названным по имени. Этот товарищ, не зная еще, что Митя нуждается в деньгах, рассматривая купон, на котором написано: «Предъявителю сего 1-го января 1885 года 2.50», предлагает поставить впереди цыфры 2 - единицу. Митя на этот раз отказывается последовать совету товарища. В конце главы, после того как сказано о том, что Митя решил итти к Махину, чтобы тот научил его, как заложить часы, речь шла о Махине и об отношении к нему Мити. Но всё это тут же зачеркнуто (см. вариант № 1). Отличается автограф первой главы и некоторыми словарными и стилистическими особенностями, о которых ниже.
После того как автограф 1 главы был переписан В. Г. Чертковым, копия подверглась исправлению Толстого, и вслед за этим на оставшейся недописанной части последнего листа копии и на следующих листах Толстым были написаны следующие шесть глав повести.
Исправления носят преимущественно стилистический, отчасти словарный и смысловой характер. Отметим наиболее существенные. Так, первоначальное «Хлопнулъ чиновникъ дверью» исправлено на «Федоръ Михайловичъ хлопнулъ дверью». Митя в ответ отцу на то, что он в годы сына получал 50 копеек, начинал свою реплику словами: «Да не тѣ времена были». Эти слова в копии зачеркнуты. Первоначальное «Сынъ озлобился и испугался, но испугался больше, чѣмъ озлобился» - исправлено: «Сынъ испугался и озлобился, но озлобился больше, чѣмъ испугался». Во фразе «и пошелъ къ обѣду» после «и» вставлено «насупившись». В первоначально написанной фразе «Сынъ тоже хмурился» «хмурился» зачеркнуто и исправлено на «не поднималъ глазъ отъ тарелки». Первоначально написанная фраза «Мать была добрая и баловница, но отъ этого то она и не могла помочь ему. Она ему уже все передавала» исправлена так, что всё, стоящее после запятой зачеркнуто и вместо этого написано: «и она, можетъ быть, помогла бы ему». Написанное в автографе «Нынче у нея былъ больной ребенокъ» заменено более конкретной фразой: «Но нынче она была встревожена болѣзнью меньшого двухлѣтняго Пети». Первоначальное «Онъ пошелъ отъ двери» исправлено на: «Онъ что то проворчалъ себѣ подъ носъ и пошелъ отъ двери». После слов «онъ научитъ, гдѣ часы заложить» добавлено: «подумалъ онъ, ощупывая часы въ карманѣ».
Кроме того, рассказ о приходе к Мите после обеда товарища зачеркнут и вместо него написан новый текст, очень близкий к соответствующему месту главы в последней редакции.
Что касается автографа глав II - VII, то он, написанный с небольшим числом помарок, очень близок к последней редакции соответствующих глав. В нем лишь отсутствует разговор Евгения Михайловича с дворником (в главе VII) и окончание VII главы, начиная от слов «Жена была беременная».
С копии исправленной первой главы и автографа следующих шести глав М. Л. Оболенской и A. Л. Толстой снята была копия, исправленная и продолженная Толстым: им дописана была VII глава, кончая словами: «долго кляла разбойника - барина, обманувшаго Ивана», и написана новая глава, обозначенная как восьмая и соответствующая IX главе и первому абзацу X главы в последней редакции. Несколько страниц, особенно радикально исправленных Толстым, были переписаны на пишущей машинке. В результате поправок текст первых семи глав был почти окончательно установлен. Главное, что его еще отличает от последней редакции, - это введение чертей, символизирующих постепенное нарастание зла.
В 1 главе после слов «и тут же написал бойкий и колкий ответ», стр. 5, строка 12, приписано:
И хотя онъ не могъ видѣть этого, въ тотъ самый моментъ, какъ онъ читалъ бумагу начальника губерніи, маленькій чертенокъ, сидѣвшій на бумагѣ, перескочилъ на плечо Федора Михайловича и, сидя на немъ, нѣсколько увеличился.
В той же главе, после слов «Вон! сечь их надо!», стр. 6, строка 6, приписано:
И въ ту минуту, какъ Федоръ Михайловичъ всталъ со стула и закричалъ, чертенокъ, сидѣвшій на его плечѣ, надулся, раздвоился, и тотъ, который былъ поближе, перескочилъ на плечо гимназисту.
В той же главе, после слов «и долго еще кричал, провожая сына, бранные слова», стр. 6, строка 17, приписано:
Чертенокъ весело танцовалъ на его плечѣ, дѣлая странныя гримасы.
В той же главе, после слов «а потом снял мундир и надел куртку», стр. 6, строка 27, приписано:
Чертенокъ, въ то время какъ онъ переодѣвался, держась на воздухѣ, опустился ему на плечо только тогда, когда куртка была надѣта.
В той же главе, после слов «Не знаю все ли так, но я не люблю», стр. 6, строка 43, приписано:
Чертенокъ на плечѣ гимназиста сталъ величиною уже съ маленькаго мышенка.
В той же главе, после слов «Он что то проворчал себе под нос и пошел из двери», стр. 7, строка 14, приписано:
Чертенокъ на его плечѣ раздвоился и хотѣлъ вскочить на плечо матери, но въ то время, какъ онъ приближался къ ней, ей стало жалко сына.
Во II главе, после слов «Что же валить? - Вали!», стр. 8, строки 6-7, приписано:
Чертенокъ на плечѣ Мити перевернулся отъ радости черезъ голову.
К концу III главы приписано:
Между тѣмъ чертенокъ, сидѣвшій на плечѣ Мити, распухъ до порядочной величины, раздвоился и двойника своего оставилъ въ лавкѣ фотографическихъ принадлежностей.
В IV главе, после слов «И зачем брать купоны», стр. 9, строка 20, приписано:
Чертенокъ, оставшійся въ лавкѣ, сначала не зналъ, гдѣ пристроиться, но какъ только хозяинъ закричалъ, онъ уже сидѣлъ у него на плечѣ и радостно смѣялся.
В VI главе, после слов «порожнем погнал к трактиру», стр. 11, строка 27, приписано:
Чертенокъ распухалъ на плечѣ Евгенія Михайловича, раздвоился, и двойникъ его побѣжалъ за Иваномъ Мироновымъ.
В той же главе, после слов «Давай деньги, какую ты имеешь полную праву?», стр. 12, строка 5, приписано:
Чертенокъ, взошедшій за Иваномъ Мироновымъ въ трактиръ, вдругъ раздвоился, и одинъ вскочилъ на плечо Ивана Миронова, другой на плечо буфетчика.
В VII главе, пocлe слов «В первый раз его вижу», стр. 12, строка 30, приписано:
Чертенокъ, сидя на плечѣ Евгенія Михайловича, все раздувался и сталъ величиною уже въ большую крысу или маленькаго котенка.
Что касается автографа, следующего зa текстом VII главы, то он очень близок к последней редакции IX главы.
На переписанной на машинке последней странице, заключавшей в себе окончание VII главы, Толстым приписана была к главе еще одна заключительная фраза, в которой сказано, что Иван Миронов решил итти к адвокату жаловаться на Евгения Михайловича, и вслед зa этим написана вся VIII глава, так же как и предыдущая, обозначенная цыфрой VIII и соответствующая VIII главе последней редакции. От нее она отличается более кратким концом и тем, что после слов «но что было важнее всего того, что люди видели», стр. 14, строки 5-6, следовали строки о чертях:
Чертенокъ, оставшійся послѣ раздвоенія на плечѣ Евгенія Михайловича, не только самъ увеличился, но еще испустилъ изъ себя другого, гораздо большаго, чѣмъ онъ самъ, дьявола, который помѣстился на плечѣ бойкаго, красиваго, всегда веселаго Василія-дворника.
VIII и IX главы после этого были переписаны на пишущей машинке, слегка исправлены, переставлены одна на место другой и присоединены к первым семи отредактированным главам. Последний абзац IX главы стал начальным абзацем главы X.
Вслед за этим Толстым написана была новая глава, не обозначенная никакой цыфрой, но, очевидно, мыслившаяся им как десятая (автограф на двух согнутых пополам полулистах писчей бумаги, исписанных, кроме последней четвертушки, с обеих сторон). Рукопись по содержанию соответствует X главе последней редакции и заключает в себе также и материал, легший в основу XI и частью XIII глав. Про Прокофия здесь говорится большей частью то, что позднее связалось с именем Василия.
Часть автографа, соответствующая X главе, в дальнейшем не подверглась никаким поправкам. Лишь в конце Толстым сделана была следующая приписка:
Чертенокъ, жившій на его плечѣ, сталъ больше, особенно послѣ того, какъ онъ раздвоился и двойника своего оставилъ у Петра Николаевича.
Эта часть, будучи переписана на пишущей машинке, в качестве X главы присоединена была к ранее отредактированным первым девяти главам.
Вторая часть автографа в существенном совпадает с началом XI главы в ее последней редакции, кончая словами «Улик не было. И Прошку выпустили», стр. 17, строка 44. Далее сказано было следующее. Когда Прокофий вернулся домой, Парашу просватали за другого. Дома делать было нечего. С обиды Прокофий пошел в губернский город, где жил поденной работой, пропивая всё, что зарабатывал. Решив вернуться ко второму Спасу к себе домой, он по дороге зашел в деревню переночевать и тут узнал, что купец, снявший помещичий сад, ищет караульщика. К этому купцу и нанимается Прокофий за пять рублей в месяц. Далее о Про кофии сказано:
Обида Петра Николаевича жила въ Прокофьѣ. Нѣтъ, нѣтъ, да вспомнитъ, какъ его обидѣли, какъ Параша измѣнила и отецъ избилъ. Не вѣрится, чтобы были на свѣтѣ добрые люди, а живутъ всѣ, только бы себѣ побольше забрать, а объ другихъ никто не думаетъ.
Получив у хозяина расчет, Прокофий отправился на постоялый двор, где, встретившись с двумя приятелями-поденщиками, подбил их ограбить вместе с ним лавку.
Рукопись кончается после этого так:
Денегъ вынули 800 рублей. 700 онъ оставилъ себѣ, а 100 роздалъ товарищамъ. Посдѣ лавки онъ залѣзъ къ богатому купцу и тамъ захватилъ всѣ капиталы. Сотенный билетъ подкинули назадъ, а 27 тысячъ денегъ Прокофій увезъ съ собой въ другой городъ. Въ другомъ городѣ попались всѣ трое въ кражѣ шубы.
Всѣхъ посадили въ острогъ, товарищей Прокофія въ общую камеру, a Прокофія отдѣльно.
Эта вторая часть автографа, будучи переписана на пишущей машинке была вновь радикально переделана.
После того как сказано о том, что Парашу просватали за другого, добавлено:
И Прошка вернулся домой озлобленный противъ Петра Николаевича и всего міра. Чертенокъ, жившій на плечѣ Петра Николаевича, отрядилъ своего двойника на плечо Прокофія.
После двукратных исправлений работа над XI главой была почти закончена. Глава оканчивалась фразой, которая потом Толстым была отчеркнута и рядом с которой им было написано: «пр[опустить]».
Въ острогѣ онъ сталъ харкать кровью и совсѣмъ отчаялся, ненавидѣлъ людей, и себя, и Того, Кто послалъ его въ міръ.
Но, очевидно, вначале эта вторая часть автографа не была выделена в особую главу и мыслилась Толстым как вторая половина X главы, на что указывает проставленная им цыфра X перед словами «Петръ Николаевичъ Свентицкій изъ всѣхъ силъ старался...»
В какой стадии работы над повестью была установлена последняя редакция этой главы, мы не можем сказать с уверенностью; во всяком случае, это было сделано после написания ряда последующих глав, так как в них всё еще вместо Василия фигурирует Прокофий Николаев. Глава дважды переписывалась на пишущей машинке и дважды исправлялась и дополнялась. В копиях она была помечена цыфрой XVI. После того, как сказано о слугах, которые работали, чтобы кормить, поить и веселить господ, приписано:
Около всѣхъ этихъ господъ, и старыхъ и молодыхъ, вились въ большомъ количествѣ, какъ мошки въ жаркій день, маленькіе чертенята, и всякій разъ какъ Василій говорилъ себѣ: хорошо бы такъ пожить, чертенята эти раздваивались, перелѣзали къ нему на плечо и превращались въ одного увеличивающагося большого, пухлаго дьявола.
Продолжение работы над повестью - в автографе на 6 листах, нумерованных рукой Толстого (1-6). Текст поделен на главы - XI-XVI, причем из XVI главы написана всего лишь одна строка: «Степанъ исполнилъ все, какъ сказалъ ему Николаевъ». В XI главе речь шла о ссоре Петра Николаевича с земским начальником, оправдавшим Прокофия, и о том, что сын земского начальника и его дочь Людмила, настроенные революционно, из-за Петра Николаевича попали в тюрьму (см. вариант № 2). После того как эта глава была переписана, она была зачеркнута Толстым, а эпизод с сыном земского начальника и его невестой, заменившей в фабуле сестру, разработан заново.
Текст XII главы автографа соответствует тексту XIV главы последней редакции и отличается от него лишь очень незначительными частностями, кроме конца главы, в котором вместо Степана фигурирует Кондратий. Он бьет Миронова по лицу, но о том, что он убийца, - не сказано: убивает вора толпа.
Текст XIII главы соответствует тексту XV главы последней редакции, но значительно кратче его. Здесь в числе убийц назван Степан Пелагеюшкин, но убивает он Миронова камнем не потому, что сводит с ним личные счеты, а потому, что мир порешил убить вора. О Степане сказано, что он «высокій, красивый малый». После слов «Нынче его, завтра меня» стр. 24, строка 7, идет вариант, в котором рассказывается о встрече Степана с Прокофием в остроге и о замысле их совершить побег. Этот вариант впоследствии был развит в III и VIII главах второй части повести, где Прокофий заменен был Василием. Печатаем его под № 3.
Текст XIV главы соответствует тексту XXII главы последней редакции, но он также кратче и схематичнее его. Женщина, стрелявшая в министра, не названа по имени. О ней сказано лишь, что она была невестой одного из заговорщиков, сидевших в тюрьме вместе с Людмилой.
Текст XV главы соответствует IX главе второй части повести в последней редакции. То, что там говорится о Василии, здесь сказано в применении к Прокофию Николаеву. Глава начинается следующими словами:
Въ ту ночь, когда Николаевъ рѣшилъ бѣжать, въ острогѣ умеръ отъ тифа арестантъ, содержавшійся за сопротивленіе властямъ. Въ острогѣ былъ тифъ, и умирало по человѣку почти каждый день, а то и по два.
В дальнейшем изложение близко к тому, что говорится в IX главе второй части последней редакции; лишь отсутствуют некоторые детали, введенные Толстым в копию, при ее исправлении.
С автографа XI - XV глав снята была копия на пишущей машинке, исправлена, и на оставшихся чистых ее страницах Толстым написаны следующие главы повести.
В XI главе, после того как сказано, что земский начальник попрекнул Петра Николаевича шляхетским гонором, Толстым приписано:
Дьяволенокъ, сидѣвшій на плечѣ Петра Николаевича, еще раздвоился и послалъ своего двойника земскому начальнику.
Слова «и ненависть между двумя семьями дошла до послѣдней степени» (см. вариант № 2, стр. 420, строки 16-17) были зачеркнуты и вместо них написано:
И вся семья земскаго начальника возненавидѣла Петра Николаевича, и дьяволъ, перешедшій отъ Петра Николаевича къ земскому начальнику, утвердился въ этой семьѣ, гдѣ озлобленіе противъ Петра Николаевича скоро перешло на предводителя, губернатора, на всѣхъ жандармовъ.
Вслед за этим остальная часть первоначальной XI главы была радикально переработана и выделена в самостоятельную XII главу. В ней выступает уже Турчанинова - дочь казачьего офицера, заменяющая собой в фабуле повести сестру студента - Людмилу.
Здесь кратко рассказывается то, что позднее сказано в XXI главе последней редакции. Но причины ареста студента прежние - предполагаемый донос Петра Николаевича, а не те, о которых сказано в XXI главе. Заканчивается глава словами:
Дьяволъ, жившій въ семьѣ земскаго начальника, свилъ теперь гнѣздо на ея плечѣ и съ каждымъ днемъ становился все больше и больше.
После этого глава эта была еще дважды переработана в копиях, переписанных на пишущей машинке. В первой переработке названы имя и фамилия арестованного студента - Валентин Тюрин, сделано много поправок, приближающих текст главы к последней ее редакции, но причины ареста студента остаются всё те же. Вторая переработка представляет собой последнюю редакцию главы. Здесь многое по сравнению с первой переработкой было Толстым исправлено и дополнено. Арестовывают Тюрина за агитацию среди крестьян того села, в котором управляющим был Петр Николаевич. Глава попрежнему помечалась цыфрой XII.
После такой мотивировки ареста Тюрина большая часть первоначальной XI главы, где речь шла о ссоре отца Тюрина - земского начальника с Петром Николаевичем и о том, что арест студента связывался с предполагавшимся доносом Петра Николаевича, сама собой устранялась, и она была зачеркнута. От главы остался лишь первый абзац, который был присоединен к концу предыдущей главы, ставшей теперь одиннадцатой.
В первоначальной XII главе исправлен лишь конец: исключено упоминание о Кондратии, а о Степане и об убийстве им Ивана Миронова сказано буквально то же, что говорится в XIV главе последней редакции. Лишь в конце сделана следующая приписка:
И дьяволъ, жившій на немъ, раздвоился, растроился, расчетверился, расчленился на десятокъ дьяволовъ и вошелъ во всѣхъ тѣхъ, кто билъ Ивана Миронова.
Цыфра XII стерта и заменена цыфрой XIV.
Первоначальная XIII глава была переписана и исправлена дважды. Трудно сказать, к какой стадии работы над повестью должны быть приурочены эти исправления. Во всяком случае, они были сделаны позже написания первоначальной XVIII главы (см. ниже). В первой копии Толстой колебался, какое убийство приписать Степану - Ивана Миронова или Петра Николаевича: всюду, где говорится об убийстве Миронова, его имя было зачеркнуто и сверху написано «П[етра] Н[иколаевича]», но потом второе имя было также зачеркнуто и восстановлено первое. Имя Прокофия, с которым в этой редакции главы Степан встречается в остроге, заменено именем Василия.
При вторичной правке глава была, с одной стороны, сокращена, с другòй - значительно дополнена. Выброшен эпизод встречи Степана с Василием в остроге, нашедший себе затем место в более развитом виде в III и в VIII главах второй части повести, и добавлено всё, что говорится о Степане в последней редакции XV главы первой части.
В обеих копиях глава эта помечена цыфрой XX.
Первоначальная XIV глава исправлена и дополнена так, что она соответствует почти буквально тексту XXII главы в последней редакции. В ней лишь отсутствует еще часть текста, начинающаяся словами «Заговора, разумеется, никакого не было» и кончающаяся словами «mais vous savez - le devoir», стр. 31, строка 39 - стр. 32, строка 12. Эта часть текста добавлена была в следующей копии главы, которая, будучи слегка исправлена и дополнена, образовала последнюю редакцию главы. Кроме того, в конце главы было написано:
Дьяволъ, жившій въ ней, не уменьшался, но раздвоился въ тотъ самый моментъ, когда она стрѣляла въ министра, и, перескочивъ на министра, уже не оставлялъ его.
Цыфра XIV, обозначавшая главу, исправлена на XIII.
Первоначальная XV глава была исправлена так, что текст ее совпал с текстом IX главы второй части повести в последней редакции. Исправление главы в описываемой копии, очевидно, происходило дважды (во второй раз тогда, когда поступки Прокофия приписаны были Василию). Цыфра XV заменена цыфрой XVI.
Все эти замены одних цыфр другими указывают на перестановку глав. Эта перестановка не была окончательной, и впоследствии установлен был иной порядок глав.
Вслед за тем на оставшихся 3 1/2 чистых страницах Толстым написано продолжение повести - две главы полностью и одна частично. Обозначены они цыфрами XVII, XVIII и XIX.
Глава XVII автографа соответствует по содержанию тексту ХVII главы последней редакции, но кратче его. Весь рассказ ведется от имени автора, диалог отсутствует. О том, что два крестьянина были приговорены к повешению, еще не сказано.
Глава XVIII представляет собой первоначальный набросок текста, легшего позднее в основу второй половины XV главы и всей XXIII главы. Вместо Василия фигурирует пока еще Николаев. Кратко, чисто описательно и внешне перечисляются убийства, которые совершил Степан: он убил лесника - сторожа и его жену, взяв у них 2 рубля 70 копеек денег, билет и одежду, затем убил еще двенадцать человек. Эпизод убийства в уездном городе Марьи Семеновны рассказан кратко, без тех психологических подробностей, которые имеются в описании этого эпизода в его последней редакции, и самое имя убитой не названо (см. вариант №4).
Глава XIX, лишь начатая в этом автографе, соответствует по содержанию началу I главы второй части. Тут речь идет о том, что Степан мучился последним убийством трое суток, а на четвертые пошел к становому.
Автограф переписан был на пишущей машинке (3 четвертушки, исписанные с одной стороны). Затем на полях, на оборотных страницах копии, на оставшейся недописанной части третьей четвертушки и на четырех полулистах почтовой бумаги, исписанных с обеих сторон, он был исправлен и сильно дополнен.
В главе XVII, после того как сказано, что крестьяне сожгли у Петра Николаевича ригу и гумно, приписано:
Сдѣлалъ это Прокофій. Всѣ знали это, но уличить его не могли.
Затем добавлен новый абзац, в котором идет речь о знакомстве Петра Ивановича в поволжской губернии с одновладельцем села Максимом Петровичем Ивановым и его свояченицей Марией Семеновной. Характеристика Марии Семеновны очень близка к характеристике той Марии Семеновны, которая фигурирует в XVI главе последней редакции и которую позже убивает Степан. Когда мужики убивают Петра Николаевича, она бросается в толпу, чтобы защитить его. На суде она просит простить убийц. Тут же упоминается о портном, который жил и работал у Марии Семеновны и который под влиянием примера ее жизни, стал задумываться (см. вариант 5). Бòльшая часть абзаца, в том числе всё то, что говорится о Марии Семеновне, зачеркнуто Толстым, и ее образ, как и имя, а также фигура портного были использованы им затем в другой обстановке и в другом окружении.
После этого глава эта, будучи дважды переписана на пишущей машинке, дважды была исправлена и дополнена Толстым.
Глава XVIII автографа исправлена и дополнена в направлении к тому, что говорится в главе XXIII последней редакции об убийстве Степаном семьи Марии Семеновны. Но самое имя это еще не названо, отсутствует и ряд подробностей, в роде того, что Степан не мог переносить голоса и взгляда убиваемой женщины, что после убийства он закурил папиросу и почистил свою одежду, и др. Но введена новая фраза, впоследствии вычеркнутая:
Тамъ лежала та самая женщина, про которую говорили Степану, что ее пожалѣть надо, что она всѣхъ бѣдныхъ призираетъ, больныхъ лечитъ, заключенныхъ посѣщаетъ.
В дальнейшем Толстой сильно переработал и расширил материал этой главы. Часть его вошла в состав XV главы последней редакции, другая часть образовала XXIII главу, и по связи с этой последней была написана XVI глава. XXIII глава редактировалась пять раз (т. е. пять раз переписывалась и исправлялась), XVI - три paзa. Конец XVI главы от слов «Получила раз Мария Семеновна» и кончая словами «Человек, с которым она столкнулась, был Степан», стр. 32, строки 19-38, был сделан началом XXIII главы.
Обработка XXIII главы (по окончательному счету) шла в направлении психологической детализации и натуралистичности описаний. Так, сцена убийства жены извозчика и ее детей, прежде чем получить последнюю обработку, постепенно преодолевая голый схематизм стиля, последовательно прошла через следующие промежуточные стадии:
Потомъ Степанъ одинъ зашелъ къ мѣщанину въ городъ, сказалъ, что дѣло есть, подождетъ хозяина. И когда жена пустила его, онъ убилъ ее и двухъ дѣтей.
Изъ постоялаго двора, гдѣ Степанъ убилъ мѣщанина, онъ не пошелъ въ деревню, а вернулся въ городъ. Въ городѣ онъ зашелъ къ извощику-легковому - изъ ихъ деревни. Извощика дома не было. Онъ сказалъ, что подождетъ, и сидѣлъ, разговаривая съ бабой. Потомъ, когда она повернулась къ печи, онъ схватилъ ножъ и убилъ ее. Дѣти стали кричать, онъ убилъ и ихъ.
Следовавшая вслед за этим в ранней редакции фраза:
Потомъ онъ зашелъ въ караулку ночевать, убилъ топоромъ старуху и старика, взялъ поддевку и 40 копеекъ денегъ -
была зачеркнута, так как она разрослась в целый эпизод, приуроченный к концу XV главы, где идет речь об убийстве Степаном содержателя постоялого двора и его жены.
Работа над эпизодом убийства Степаном Марии Семеновны также прешла через ряд стадий. Помимо большого количества второстепенных, большей частью стилистических исправлений и дополнений, было добавлено, что Степан не мог больше переносить взгляда Марии Семеновны и потому ускорил убийство ее. Далее была добавлена такая подробность: после убийства Марии Семеновны «Степанъ закурилъ папироску, посидѣлъ, почистилъ свою одежду и вышелъ». Образ Марии Семеновны далеко не сразу определился в этом эпизоде. Лишь в процессе работы над эпизодом Марии Семеновны усвоены были и имя и - в общих чертах - самый облик той Марии Семеновны, свояченицы Максима Петровича Иванова, о которой Толстой первоначально говорил в главе, связанной со сценой убийства Петра Николаевича. Оттуда же и фигура портного, которая вместе с характеристикой Марии Семеновны нашла себе место в особой XVI главе (первоначально фигурировали два портных - один взрослый, другой малый - ученик).
Фигура портного организовала собой ряд эпизодов повести, вначале, видимо, не предусмотренных Толстым. Сама она, очевидно, понадобилась для мотивировки превращения крестьян-покупщиков земли в сектантов (глава XVIII). Дальнейшая судьба сектантов рассказана в главах XIX в XX. Но события, о которых говорится в двух последних главах, требовали предварительно написания XII главы, в которой сказано о повороте в судьбе священника Михаила Введенского, в главах XIX и XX фигурирующего в качестве архимандрита Мисаила. Мы имеем автографы главы XII (четвертушка писчего листа и полулист почтового листа) и глав XVII - XX (полулист писчей бумаги, согнутый пополам, и полулист почтовой бумаги). Качество бумаги обоих автографов, цвет чернил и детали почерка совершенно одинаковы - указание на то, что они писались почти одновременно, один вслед за другим.
Судьба текста XII главы, которая и в автографе и в копиях всюду помечена цыфрой XII, такова.
В автографе вся глава значительно кратче, чем в последней редакции. Речь в ней ведется целиком от лица автора, диалоги отсутствуют. Ничего не говорится о размышлениях законоучителя по поводу увеличивающихся безнравственности и атеизма, нет и таких деталей, как указание на то, что законоучитель говорил, «поглаживая рукой гладкие бока наперсного креста», или «дрожа подбородком, так что тряслась его редкая бородка». Ничего еще не сказано о причинах вражды между законоучителем и Смоковниковым, отсутствует и сцена их столкновения. Жена владельца магазина, прежде чем отправиться в гимназию, идет с жалобой на гимназиста к его отцу - Федору Михайловичу. Сын (по забывчивости Толстой всюду его называет здесь Ваней вместо Мити) сначала отпирается, потом признается. Отец бьет его и прогоняет. По жалобе Федора Михайловича в Петербург законоучителя увольняют, и тогда законоучитель решается итти в монахи. Заканчивается глава словами:
Проповѣди его, вЪ которыхъ онъ громилъ невѣріе, а главное, крамолу, стали обращать на себя вниманіе, и въ то время, какъ совершили покушеніе на министра, онъ написалъ и прочелъ умилительную проповѣдь о добродѣтели министра и о вредѣ, ужасѣ, и безнравственности крамольниковъ, служителей дьявола.
Въ высшихъ кругахъ стали знать и цѣнить Михаила. Онъ былъ призванъ въ архимандриты и назначенъ викаріемъ въ одну изъ дальнихъ губерній.
Автограф трижды был исправлен и дополнен в копиях, переписанных на пишущей машинке. Во всех этих копиях сын Федора Михайловича неизменно называется Ваней. Во второй копии впервые жена хозяина магазина фотографических принадлежностей называется по имени и отчеству - Марией Васильевной. В определении дальнейшей судьбы законоучителя после ухода его из гимназии Толстой колебался. В автографе законоучитель после назначения его ректором семинарии получает сан архимандрита и назначается викарием в одну из дальних губерний. Далее - он оказывается миссионером в одной из южных губерний, зараженных штундизмом; в следующей редакции речь идет только о том, что законоучитель получил место ректора и был переведен в столицу. Наконец, в последней редакции сказано о том, что законоучитель постригся в монахи под именем Мисаила и получил место ректора семинарии в поволжском городе, т. е. в тех местах, где произошло и убийство Петра Николаевича.
В копиях троекратно вводятся эпизоды с чертями.
В конце первого абзаца главы приписано:
Чертенокъ, помѣстившійся на спинѣ ея мужа, раздвоился и не покидалъ теперь жену.
После слов, с которыми законоучитель обращается к Марии Васильевне, добавлено:
Такъ говорилъ отецъ Михаилъ и не зналъ, что чертенокъ, сидѣвшій на плечѣ Маріи Васильевны, распухъ, раздался и перескочилъ на плечо отца Михаила.
Наконец, в конце следующего абзаца, после слов «имеет в виду только благо и спасение юноши», стр. 19, строки 17-18, также добавлено:
И въ то время, какъ онъ такимъ образомъ обманывалъ себя, чертенокъ, вскочившій на его плечо, какъ гутаперчевая раздуваемая подушка, сталъ быстро распухать и увеличиваться.
В автографе главы XVIII-XX обозначены цыфрами XXIII и XXIV, причем XXIII глава автографа соответствует XVIII главе повести в последней редакции, а глава XXIV была разбита на две, соответствующие главам XIX и XX в последней редакции.
XXIII глава автографа, будучи переписана однажды на пишущей машинке, слегка исправлена рукой Толстого. Еще в автографе Толстой колебался, куда отнести место действия этой главы. В начале оно происходило «въ глухомъ селѣ Кіевской губерніи Васильковскаго уѣзда». Затем эти слова были зачеркнуты и вместо них написано. «Въ Землянскомъ уѣздѣ Воронежской губерніи». В копии последние слова были зачеркнуты, вновь восстановлены, опять зачеркнуты и вместо них написано: «Въ селѣ, изъ котораго былъ портной». Ни Киевская, ни Воронежская губернии не подходили потому, что события, рассказанные в этой главе, необходимо было связать с местом служения архимандрита Мисаила, который действовал в одной из поволжских губерний.
По забывчивости в автографе всех трех глав Толстой называет архимандрита его мирским именем - Михаилом. В этой копии, как и в копиях следующих глав, Толстой слово «Михаил» всюду исправил на «Мисаил». Цыфра XXIII, обозначавшая главу, рукой Толстого исправлена на XIX, а затем рядом с ней посторонней рукой поставлена цыфра XVIII.
Первая часть первоначальной XXIV главы была переписана на пишущей машинке и исправлена рукой Толстого дважды. Она обозначена переписчиком цыфрой XIX.
В первой копии рукой Толстого в самом начале главы дописано:
Въ Воронежской епархіи появилась среди крестьянъ секта людей, не признающихъ иконъ и таинствъ. Люди эти бросили пить вино, курить табакъ, перестали ругаться и помогали другъ другу.
Толстой зачеркнул это вступление, так как о том же говорилось в пpедыдущей главе. Далее после слов «сказал отец Мисаил», стр. 28, строки 11-12, было добавлено всё продолжение от слов «Он был рад этому поручению» до конца абзаца.
Во второй копии после слов «сказал архиерей», стр. 28, строки 15-16, были зачеркнуты следующие слова, имевшиеся в автографе:
а это было совсѣмъ неправда, ему никакого дѣла не было до нихъ, только у него забота была, что жить роскошно, ѣсть, пить сладко и быть почитаемымъ.
Вместо этого сказано, как архиерей принимал пухлыми руками чашку чая, и добавлено его обращение к служке насчет второго варенья к чаю.
В третьем от конца главы абзаце «Но не забывая себя» исправлено на «Но, как человек небогатый». Затем приписаны два последние абзаца главы.
Вторая часть первоначальной XXIV главы в копии была исправлена Толстым однажды. Глава обозначена рукой Толстого неопределенно - цыфрой X с многоточиями. Исправлений довольно много, особенно в конце главы, но они большей частью не вносят существенных смысловых и стилистических вариантов по сравнению с автографом. Забыв, что Мисаил уже ранее был назван архимандритом, Толстой в копии к концу главы приписал: «Отцу же Мисаилу дали награду и сдѣлали архимандритомъ».
Между тем к переписанному началу первоначальной XIX главы автографа, о котором речь идет на стр. 569, присоединено продолжение, соответствующее вместе с этим началом начальным главам второй части последней редакции повести. Эти главы обозначены цыфрами XIX, XX и XXI.
Глава XIX автографа отличается от соответствующей ей I главы второй части в последней редакции следующими существенными особенностями. После трехдневных мучений Степан сам идет к становому и отдается в руки властей. Далее несколько раз подчеркивается покорность Степана, его смирение и религиозное настроение, в результате чего получается ощущение резкого перехода от образа необычно жестокого разбойника к образу покаянному. Так, про Степана сказано, что он отвечает смотрителю «покорно». Когда смотритель его бьет кулаком в челюсть, он говорит: «благодарю васъ, такъ мнѣ и надо. Я того стою». Сидя в камере, Степан что-то шепчет, плачет или молится. На допросах следователя он не только правдив, но и тих. Далее - он «про себя разсказывалъ не только правдиво, но какъ будто нарочно усиливалъ свою и одну свою вину: товарищей же онъ, очевидно, выгораживалъ». В ответ на совет следователя говорить правду, потому что полное сознание облегчит его наказание, «Степанъ отвѣчалъ, что онъ стоитъ наказанія самаго тяжелаго». Когда его спрашивает прокурор, не имеет ли он жалоб и не нужно ли ему чего, «онъ отвѣчалъ, что онъ не стоитъ того, чтобы съ нимъ такъ хорошо обращались, а что просилъ бы объ одномъ, чтобы ему дали книгу - Евангеліе» (он оказывается здесь немного грамотным). Прокурор поражен «кроткимъ, спокойнымъ и достойнымъ видомъ Степана». Про Степана же смотритель тюрьмы говорит: «Батюшка его исповѣдывалъ, говорить тоже, что вполнѣ раскаянный человѣкъ».
XX глава автографа соответствует II главе и части IV главы второй части последней редакции повести. Здесь нет еще эпизода попытки Степана к самоубийству, нет рассказа о сне Степана, в котором он видел убитую им Марию Семеновну. Степан вспоминает между прочим, как он добил Петра Николаевича; вспоминает и свои дела с Прокофием Николаевым. Евангелие он стал читать до встречи с сектантами. С ними он сталкивается впервые в общей камере, куда его переводят после того, как отдельная камера понадобилась для присланных политических. О сектантах, встрече с ними Степана и впечатлении, произведенном ими на него, сказано общо:
Въ общей камерѣ были судимые за распространение ложнаго ученія сектанты. Съ ними особенно сблизился Степанъ, и ученіе, которое передалъ ему сектантъ, объяснило для Степана то, что онъ смутно начиналъ понимать при чтеніи Евангелія. И съ тѣхъ поръ Степанъ понялъ, что жизнь его духовная, свободная и, не заботясь о себѣ, думалъ только о томъ, какъ бы сделать такъ, чтобы всѣ люди поняли это, и кончилось бы воровство, грабежи, убійства, развратъ, наказанія, и всѣ люди жили бы одной семьей, не враждуя другъ съ другомъ, а помогая другъ другу.
Начало XXI главы автографа соответствует началу VI главы второй части последней редакции повести.
Автограф переписан был на пишущей машинке (6 четвертушек, исписанных с одной стороны, и полулист, на котором исписано было лишь начало первой страницы). Переписанное было исправлено и дополнено рукой Толстого на полях, на одной оборотной чистой странице и на оставшихся чистых страницах полулиста.
В результате исправлений XIX главы, после этого еще раз переписанной и слегка исправленной, установлена была последняя редакция текста, как она читается теперь в I главе второй части. Все черты кротости и покорности, приданные первоначально Толстым Степану, были устранены, и облик его стал сурово-замкнутым, сдержанным.
XX глава лишь в первом абзаце приблизилась к последней редакции II главы второй части повести. Здесь впервые выведена фигура сектанта Чуева, с которым сближается Степан:
Совсѣмъ же его видѣнія прошли, когда онъ сошелся съ Чуевымъ, сидевшимъ въ одной тюрьмѣ съ нимъ. Чуевъ объяснилъ ему, что законъ церковный ложный, а что истинный законъ только въ Евангеліи, и читалъ ему Евангеліе. Но Чуева перевели въ другой острогъ. И тогда Степанъ захотѣлъ самъ читать Евангеліе.
Вслед за этим к этой главе приписано окончание, в котором речь идет о каторжнике-палаче Махоркине и которое почти буквально соответствует V главе второй части повести.
После этого глава эта, будучи несколько раз переписана на пишущей машинке, была обрабатываема, исправляема и дополняема не менее четырех раз. Одновременно отдельные абзацы ее были переставлены при помощи ножниц. В результате одна глава сначала была разбита на две - вторую и третью, а затем на четыре, и таким образом образовалась последняя редакция глав II, III, IV и V второй части повести. Существенных стилистических и смысловых вариантов эти переделки и дополнения не дают. Вероятно, одновременно с этим был написан автограф VIII главы второй части повести. Будучи переписан на пишущей машинке, этот автограф был исправлен и дополнен Толстым, так что текст его увеличился почти вдвое. В копии глава эта была обозначена цыфрой IV, затем уже переделанной на IX.
В III и VIII главе второй части был развит эпизод, который, как указывалось выше, намечен был в первоначальной XIII главе первой части повести.
В связи с этим первоначальная XIV глава была исправлена так, что сказанное там о Прокофии Николаеве было применено к Василию и образовало IX главу второй части. Эта IX глава после переделки вначале помечена была цыфрой V. Таким образом, очевидно, IV и V главы второй части повести стали VIII и IX после того, как первоначальная XX глава, ставши II главой второй части повести, была окончательно разбита на четыре главы.
Заметим попутно, что следующая натуралистическая деталь - «Василий вернулся в мертвецкую, снял с холодного, как лед, мертвеца полотно (он коснулся его руки, когда снимал полотно)» - вписана была Толстым лишь в последнюю редакцию главы.
Переписанная часть первоначальной XXI главы, слегка исправленная, была продолжена Толстым на оставшихся чистых страницах полулиста.
Там же вслед зa ней написана остальная часть следующей главы, кончая словами «И теперь последнее взяло верх», стр. 42, строки 13-14. Эта глава обозначена была первоначально цыфрой XXII. Будучи переписаны на пишущей машинке и исправлены, обе главы были обозначены цыфрами VI и VII и вошли в состав второй части повести. При этом к VII главе был дописан конец. В нем убитая женщина, смутившая совесть Степана, названа Толстым ранее не фигурировавшей фамилией Мининой, и то, что тут Толстой говорит о ней, совершенно расходится с тем, что сказано было о Марии Семеновне:
Она до подробности узнала исторію Мининой. Минина была удивительная женщина. Она была богата и съ молоду начала помогать бѣднымъ, но такъ широко, что дядя ея вступился въ ея дѣла, угрожая взять ее въ опеку, и уговорилъ переѣхать къ нимъ. Дядя отобралъ у нея всѣ деньги и давалъ ей 30 рублей въ мѣсяцъ, которые она раздавала бѣднымъ. Это отношеніе Мининой къ имуществу особенно поразило Лизу.
В копии первая фраза этого варианта была исправлена Толстым так: «Она до подробностей узнала исторію Маріи Семеновны и была поражена всѣмъ тѣмъ, что узнала о ней». Затем всё продолжение варианта было зачеркнуто и вместо последней его фразы написано: «Лизѣ страшно захотѣлось быть такой Маріей Семеновной».
Вслед зa этим Толстым написана была глава, обозначенная им вторично цыфрой XXII и соответствующая главам X и XI второй части повести. В копии эта глава была разделена на две, причем часть текста, соответствующая главе X второй части, занумерована была Толстым цыфрой VI, а часть текста, соответствующая XI главе, - цыфрой VII. Переписчиком же обе главы обозначены цыфрой IX, поставленной на месте стертой XXII, затем рядом с IX карандашом написано X. Копия автографа не заключает в себе почти никаких поправок. Но в трех местах в ней сделаны добавления о чертях. В X главе после первого абзаца Толстым приписано:
Тотъ дьяволъ, который жилъ на шеѣ Петра Николаевича, перешелъ къ ней.
В XI главе, после слов «Наталья Ивановна вдруг покраснела, вспотела даже от мыслей», стр. 45, строки 34-35, добавлено:
И дьяволъ, сидѣвшій у нея на плечѣ, сталъ безпокоиться: подниматься и опускаться.
Затем в той же главе добавлено после слов «А я прощаю», стр. 45. строка 42:
И услыхавъ эти глупыя слова, дьяволъ соскочилъ съ ея плеча и не смѣлъ ужъ болѣе сѣсть на него.
На оставшихся чистыми страницах полулиста, на котором кончалась копия X - XI (первоначально XXII) главы, написана была следующая глава (соответствующая XII главе второй части в последней редакции) и затем на девяти отдельных листках - все остальные главы повести.
В первую очередь были написаны главы, соответствующие главам XIV, XV, XVIII и XX второй части повести в окончательной редакции и пронумерованные рукой Толстого цыфрами от ХХІV до XXVIII. Затем - три главы, соответствующие главам XIII, XVI и XVII второй части. Они точно не нумерованы: каждая из них снабжена цыфрой XX с последующим рядом палочек. Такая нумерация обозначала, что Толстой не определил еще этим главам их места среди других.
Всё окончание повести было переписано на пишущей машинке, и главы, видимо, по указанию Толстого, размещены в том порядке, в каком они печатаются во всех изданиях. Рукой Толстого исправления сделаны были лишь в главах XIII, XV, XVI и XVII, причем серьезному исправлению подвергся лишь последний абзац XV главы, который первоначально читался так:
И всѣ, знавшіе царя и прежде и послѣ, не могли не видѣть, какъ съ этого дня измѣнился царь и сталъ строже къ себѣ, внимательнѣе къ своему дѣлу и добрѣе и кротче рѣшалъ дѣла, подлежавшія его рѣшенію.
На этом работа Толстого над повестью остановилась. Из предшествовавших копий были отобраны исправленные Толстым в последний раз, причем некоторые страницы, заключавшие в себе особенно много поправок, были вновь переписаны и частью подверглись новой легкой авторской правке. После этого получилась цельная рукопись текста «Фальшивого купона», описанная у нас под № 6 и представляющая собой последний этап в работе Толстого над этим произведением.
22 января 1904 г. Толстой записал в Дневник: «Нынче занимался Купоном и колеблюсь, оставить или уничтожить чертей». В конце концов чертей он решил уничтожить и всюду, за исключением трех мест (главы X и XI второй части), приписки с упоминанием чертей были им отчеркнуты с пометкой «пр[опустить]». Эта пометка, разумеется, относится и к обеим указанным главам второй части и не поставлена там по рассеянности.
Повесть обрывается на начале XX главы второй части. Какая часть повести не дописана, сказать трудно. Во всяком случае, во многом в ней не сведены концы. Не рассказана до конца судьба Турчаниновой, Махина, Василия и некоторых других персонажей. Кроме того, в последней редакции не устранены некоторые противоречия, о которых ниже. Это указывает на то, что и написанное Толстым окончательно не отделано им.
Прототипом для Прокофья Толстому послужил его кучер Ларион, о котором Толстой в своих «Записках христианина», написанных в 1881 году, говорит следующее.
«Не помню, как и через кого попал ко мне кучером только что вышедший в бессрочные артиллерист Ларивон, из деревни Тросны, зa 8 верст от меня. Тогда я воображал, что освобождение крестьян есть очень важное дело, и я весь был поглощен им, и Ларивон, которого я подолгу во время наших переездов видал перед собой на козлах, мало занимал меня. Помню, молодцоватый высокий парень-щеголь. Он завел себе шляпу с павлиньими перьями, красную рубаху и безрукавку. И помню, едем мы paз, встречаем баб, и они что-то сказали. Ларивон обернулся ко мне и улыбаясь говорит: «вишь, говорят, не на барина смотреть, а на кучера». Помню я его тщеславную добродушную улыбку, помню всегдашнюю расторопность, исправность, веселость и хоть и привычную нам, но в Ларивоне поражавшую смелость. Была пристяжная кавказская, гнедая, злая лошадь. Завизжит, бывало, и бьет нарочно в человека, когда попадет постромка за ногу или вожжа под хвост. Ларивон подходил к заду и как с теленком обращался с ней. Так он и отслужил у меня, пока я не уехал. И осталось у меня воспоминание славного, доброго, веселого и хорошего парня. Такой он и был.
В нынешнем году осенью пришла Тита Борискина (наш мужик) баба..... - Что скажешь? - Да об своей горькой вдове - Ларивоновой. Дочь она мне, зa Ларивоном была, кучером жил у вас.
Я вспомнил с трудом Ларивона....
Я стал расспрашивать, и вот что мне рассказала старуха. Ларивон после меня женился на ее дочери, завелся хозяйством с братом и жил хорошо. Но, человек уже оторванный от своей прежней жизни, изломанный солдатством, он дома уже был не жилец, и его опять тянуло на должность, чисто ходить, сытней есть, чай пить. Брат отпустил его, и он поступил в кучера к очень хорошему человеку, мировому судье. Опять, как со мной, он стал ездить, щеголять в безрукавке. И мировой судья был им доволен. Случилось paз, отправил мировой судья лошадей домой и велел покормить дорогой на постоялом. Ларивон покормил, но на четверку овса показал, а не скормил и выпил на эти деньги. Узнал это мировой судья. Как поучить человека, чтоб он таких дел не делал? Прежде были розги, теперь суд. Мировой судья подал товарищу прошение. Мировой судья надел цепь, вызвал свидетелей, привел к присяге кого следует, предоставил право защите, встал и по указу его императорского величества приговорил к меньшей мере наказания, пожалел человека, на два месяца в острог в г. Крапивну....
Туда попал Ларивон и снял поддевку, красную рубаху, надел вшивую рубаху и халат и попал в рабство к смотрителю. Зная тщеславие, самолюбие Ларивона, я могу догадаться, что с ним сделалось. Теща его говорила, что он и прежде пивал, но с тех пор ослаб. Несмотря на то, что он ослаб, мировой судья взял его опять к себе, и он продолжал жить у него, но стал больше пить и меньше подавать домой брату. Случилось ему отпроситься на престольный праздник. Он напился. Подрались мужики и одного прибили больно. Опять пошло дело к мировому судье. Опять цепь, опять присяга, опять по указу его императорского величества. И Ларивона посадили на 1 [год] и 2 месяца. После этого он вышел, уже вовсе ослабел. Стал пить. Прежде и выпьет, разума не теряет, а теперь стакан выпьет и пьян, не стали его уже и держать в кучерах. От работы отбился. Работал с братом через пень колоду. И только и норовил, что бы где выпить.
Старуха рассказывала, как в последнее она видела его на воле: «Пришла я к дочери. У них сватьба была у соседа. Пришли со сватьбы, легли. Ларивон просил 20 копеек на выпивку, ему не дали. Лег он на лавке. - Старуха рассказывала: - только стал свет брезжить, слышу, Ларивон встал, заскрипели половицы, пошел в дверь. Я еще окликнула его: куда мол. Голоса не отдал и ушел. Только мы полежали, поднялась я. Слышу нa улице крик - вышла. Идет Ларивон и на спине борону несет, а вдовая дьячиха за ним гонит, кричит караул, замок в клети сломал, борону украл. А уж белый свет. Собрался народ, староста, взяли, связали, отправили в стан. Потом уж и дьячиха тужила, не знала, что будет за борону. Не взяла бы, говорит, греха на душу».
Повели Ларивона в острог. Суда дожидался 6 месяцев, вшей кормил, потом опять присяга, свидетели, права, по указу его императорского величества посадили Ларивона в арестантские роты на 3 года. Там он не дожил 3 лет, помер чахоткой» (ГТМ).
Эпизод убийства крестьянами управляющего имением Петра Николаевича Свентицкого, рассказанный в XVII главе I части «Фальшивого купона», почти точно воспроизводит случай убийства крестьянами 14 апреля 1887 г. А. В. Станиславского, управляющего имением Н. А. Тучковой-Огаревой Долгоруково. По этому делу, как и по делу Свентицкого, было повешено двое крестьян. Эта казнь очень взволновала Толстого, и еще в 1904 г. он говорил о ней в беседе с А. Б. Гольденвейзером. (Подробные обстоятельства убийства Станиславского см. в комментарии H. Н. Гусева к статье Толстого «По поводу дела Скублинской», т. 27 наст. изд., стр. 741-743.)
Впервые «Фальшивый купон» был напечатан в первом томе «Посмертных художественных произведений Льва Николаевича Толстого» под редакцией В. Г. Черткова, в издании А. Л. Толстой, Москва, 1911, однако с цензурными урезками. В первой части исключено: в XII главе фраза «Наплевать мне на ваш сан», стр. 19, строка 45; в XV - от слов «Степан никогда не имел уважения к начальству», кончая «посылали в остроги вшей кормить», стр. 24, строки 11-21; в XVIII - фраза «И перестали ходить в церковь и снесли попу иконы», стр. 27, строка 44 - стр. 28, строка 1; в XX главе - бòльшая ее часть, от слов «На вопрос о том, почему они отпали» и кончая «выскочили из избы и вернулись по домам», стр. 29, строки 6-40. Во второй части, в III главе, исключены слова: «что его ссылали за истинную веру Христову, за то, что обманщики-попы духа тех людей не могут слышать, которые живут по Евангелию и их обличают» и затем слова «что евангельский закон в том, чтобы не молиться рукотворенным богам, а поклоняться в духе и истине», стр. 37, строки 4-6, 7-9, от XIV главы уцелел лишь последний абзац, глава XV исключена целиком.
Эти пропуски отсутствуют в тексте повести, напечатанном в первом томе вышедшего одновременно в Берлине в издании «Свободного слова», также под редакцией В. Г. Черткова, собрания посмертных произведений Толстого.
Что касается текстологической стороны, то оба эти издания выполнили ее в общем удовлетворительно, хотя и не избегли кое-каких ошибок, большей частью мелких; московское издание отредактировано тщательнее берлинского. Как то, так и другое, основывались не только на последней хронологически рукописи - на исправленной копии, но привлекали, хотя и не систематически, автографы. Необходимость привлечений этих последних диктуется тем, что переписчики часто небрежно или неверно воспроизводили написанное Толстым; Толстой же не замечал сплошь и рядом этих промахов копий и не исправлял их.
Оба издания вводят также конъектуры, устраняющие противоречия текста, окончательно не отделанного и не проверенного Толстым, причем московское издание прибегает к конъектурам чаще, чем берлинское.
Большая часть этих конъектур оговорена в примечаниях к московскому изданию.
1) В XX главе первой части исключены заключительные слова главы, читающиеся в рукописях: «и сделали архимандритом», так как из главы XVIII видно, что Мисаил уже был архимандритом.
2) В XXI главе той же части в словах «где она виделась с Тюриным» стр. 31, строка 70, в целях синтаксической правильности «где» исправлено на «и».
3) В V главе второй части, стр. 40, строка 15, стоящее в рукописях слово «Пензу» исправлено на «Симбирск», так как в XXI главе первой части сказано, что имение Ливенцовых, в котором произошло убийство Петра Николаевича, было в Симбирской губернии. Пенза, как место казни двух крестьян, было указано Толстым в связи с тем, что действительный факт убийства крестьянами управляющего Станиславского имел место в Пензенской губернии, где было имение Тучковой-Огаревой.
4) В VII главе второй части в автографе было написано: «то, что он слышал от Ст. о последнем убийстве». Здесь «Ст.» обозначало «Степана», но переписчик написание «Ст.» расшифровал как «станового». Толстой не заметил ошибки переписчика и приписал к переписанной фразе: «и то, что рассказал сам Пелагеюшкин о том, как кротость» и т. д. В виду того что эта приписка вызвана была ошибкой в копии, редактор вполне основательно исключает ее, восстанавливая вместо ошибочного «станового» правильное «Степана», стр. 42, строки 5-6.
5) В той же главе в автографе и в копии было написано: «у Лизы между тѣмъ началась борьба съ ее матерью (имѣніе было отцовское)». Но дальше, в XII главе, речь идет о борьбе Лизы с отцом, почему редактор вводит здесь перестановку, стр. 42, строки 24-25.
Кроме того, сделаны следующие неоговоренные конъектуры:
6) В IX главе первой части, стр. 15, строка 13, поставлена цыфра 10 вместо стоящей в последней копии 15, во фразе «имение в 300 десятин через 15 лет стало образцовым». В автографе цыфры 10 и 15 написаны одна на другой, так что нет возможности решить, что на что исправлено: 10 на 15 или наоборот. Но логически правильна лишь цыфра 10, так как выше сказано, что имение Петром Николаевичем приобретено было 12 лет назад.
7) В XII главе той же части и в XIX главе второй части гимназист Смоковников называется «Митя» вместо стоящего в автографе и в копиях «Ваня». Конъектура эта сделана на том основании, что в первых трех главах гимназист всюду называется Митей.
8) В XIV и XVIII главах второй части стоящее в автографах и в копиях имя архимандрита «Михаил» исправлено редактором на «Мисаил», так как из предыдущего известно, что свое мирское имя Михаил законоучитель переменил на имя Мисаил, когда поступил в монахи.
В берлинском издании из этих восьми конъектур приняты только первая, пятая, шестая, седьмая и восьмая.
Как в московском, так и в берлинском изданиях, особенно в последнем, в ряде мест текст оригинала, как сказано было выше, воспроизведен недостаточно точно; это происходило тогда, когда - в отдельных случаях - редактор вынужден был полагаться лишь на копии, не сверяя их с автографами. Так, например, в VI главе первой части в обоих изданиях после слов «и надеялся продать, но провозил», стр. 10, строки 40-41, пропущено стоящее в автографе «до вечера»; там же после слов «Иван Миронов готов был», стр. 11, строка 3, пропущено «даже»; там же после слов «Рассказал, что», стр. 11, строка 32, напечатано отсутствующее в автографе «был»; там же после слов «Сидор! кликни ка», стр. 12, строка 6, вместо стоящего в автографе «полицейского» напечатано «помощника», и т. д.
В вышедшем в 1930 году XIV томе полного собрания художественных произведений Толстого (Государственное издательство, Москва - Ленинград, 1930, редакция К. Халабаева и Б. Эйхенбаума) текст «Фальшивого купона», как заявлено редакцией, вновь был напечатан по автографам и копиям. В результате - ряд ошибочных чтений московского и берлинского изданий был устранен, но часть таких чтений, в том числе и все выписанные выше, и в этом издании были удержаны. Произошло это оттого, что редакция, видимо, не воспользовалась рукописью ГТМ, описанной под № 2. Все конъектуры московского издания, за исключением 2-й, приняты и в этом новейшем издании.
В настоящем издании печатаем «Фальшивый купон» по автографам и исправленным рукой Толстого копиям, каждый раз сверяя копии с автографами. Считая конъектуры московского издания логически правильными, в настоящее издание вводим однако лишь четвертую, шестую и седьмую, как бесспорные.
Толстой Лев Николаевич
Фальшивый купон
Л.Н.Толстой
ФАЛЬШИВЫЙ КУПОН
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Федор Михайлович Смоковников, председатель казенной палаты, человек неподкупной честности, и гордящийся этим, и мрачно либеральный и не только свободномыслящий, но ненавидящий всякое проявление религиозности, которую он считал остатком суеверий, вернулся из палаты в самом дурном расположении духа. Губернатор написал ему преглупую бумагу, по которой можно было предположить замечание, что Федор Михайлович поступил нечестно. Федор Михайлович очень озлобился и тут же написал бойкий и колкий ответ.
Дома Федору Михайловичу казалось, все делалось ему, наперекор.
Было без пяти минут пять часов. Он думал, что сейчас же подадут обедать, но обед не был еще готов. Федор Михайлович хлопнул дверью и ушел в свою комнату. В дверь постучался кто-то. "Кой черт еще там", - подумал он и крикнул:
Кто там еще?
В комнату вошел гимназист пятого класса, пятнадцатилетний мальчик, сын Федора Михайловича.
Зачем ты?
Нынче первое число.
Что? Деньги?
Было заведено, что каждое первое число отец давал сыну жалованья на забавы три рубля. Федор Михайлович нахмурился, достал бумажник, поискал и вынул купон в 2 1/2 рубля, потом достал штучку с серебром и отсчитал еще пятьдесят копеек. Сын молчал и не брал.
Папа, пожалуйста, дай мне вперед.
Я не просил бы, да я занял на честное слово, обещал. Я, как честный человек, не могу... мне надо еще три рубля, право, не буду просить... не то что не буду просить, а просто... пожалуйста, папа.
Тебе сказано...
Да папа, ведь один раз...
Ты получаешь жалованья три рубля, и все мало. Я в твои года не получал и пятидесяти копеек.
Теперь все товарищи мои больше получают. Петров, Иваницкий пятьдесят рублей получают.
А я тебе скажу, что, если ты так поведешь себя, ты будешь мошенник. Я сказал.
Да что же сказали. Вы никогда не войдете в мое положение, я должен буду подлецом быть. Вам хорошо.
Пошел вон, шалопай. Вон.
Федор Михайлович вскочил и бросился к сыну.
Вон. Сечь вас надо.
Сын испугался и озлобился, но озлобился больше, чем испугался, и, склонив голову, скорым шагом пошел к двери. Федор Михайлович не хотел бить его, но он был рад своему гневу и долго еще кричал, провожая сына, бранные слова.
Когда пришла горничная и сказала, что готово обедать, Федор Михайлович встал.
Наконец, - сказал он. - Мне уже и есть не хочется.
И, насупившись, пошел к обеду.
За столом жена заговорила с ним, но он так буркнул сердито короткий ответ, что она замолчала. Сын тоже не подымал глаз от тарелки и молчал. Поели молча и молча встали и разошлись.
После обеда гимназист вернулся в свою комнату, вынул из кармана купон и мелочь и бросил на стол, а потом снял мундир, надел куртку. Сначала гимназист взялся за истрепанную латинскую грамматику, потом запер дверь на крючок, смел рукой со стола в ящик деньги, достал из ящика гильзы, насыпал одну, заткнул ватой и стал курить.
Просидел он над грамматикой и тетрадями часа два, ничего не понимая, потом встал и стал, топая пятками, ходить по комнате и вспоминать все, что было с отцом. Все ругательные слова отца, особенно его злое лицо, вспоминались ему, точно он сейчас слышал и видел его. "Шалопай. Сечь надо". И что больше он вспоминал, то больше злился на отца. Вспомнил он, как отец сказал ему: "Вижу, что из тебя выйдет 1000 - мошенник. Так и знай". - "И выйдешь мошенником, если так. Ему хорошо. Он забыл, как был молод. Ну, какое же я сделал преступление? Просто поехал в театр, не было денег, взял у Пети Грушецкого. Что же тут дурного? Другой бы пожалел, расспросил, а этот только ругаться и об себе думать. Вот когда у него чего-нибудь нет - это крик на весь дом, а я мошенник. Нет, хоть он и отец, а не люблю я его. Не знаю, все ли так, но я не люблю".
В дверь постучалась горничная. Она принесла записку.
Велели ответ непременно.
В записке было написано: "Вот уже третий раз я прошу тебя возвратить взятые тобой у меня шесть рублей, но ты отвиливаешь. Так не поступают честные люди. Прошу немедленно прислать с сим посланным. Мне самому нужда до зарезу. Неужели же ты не можешь достать?
Твой, смотря по тому, отдашь ты или не отдашь, презирающий или уважающий тебя товарищ
Грушецкий".
"Вот и думай. Экая свинья какая. Не может подождать. Попытаюсь еще".
Митя пошел к матери. Это была последняя надежда. Мать его была добрая и не умела отказывать, и она, может быть, и помогла бы ему, но нынче она была встревожена болезнью меньшого, двухлетнего Пети. Она рассердилась на Митю за то, что он пришел и зашумел, и сразу отказала ему.
Он что-то проворчал себе под нос и пошел из двери. Ей стало жалко сына, и она воротила его.
Постой, Митя, - сказала она. - У меня нет теперь, но завтра я достану.
Но в Мите все еще кипела злоба на отца.
Зачем мне завтра, когда нужно нынче? Так знайте, что я пойду к товарищу.
Он вышел, хлопнув дверью.
"Больше делать нечего, он научит, где часы заложить", - подумал он, ощупывая часы в кармане.
Митя достал из стола купон и мелочь, надел пальто и пошел к Махину.
Махин был гимназист с усами. Он играл в карты, знал женщин, и у него всегда были деньги. Он жил с теткой. Митя знал, что Махин нехороший малый, но, когда он был с ним, он невольно подчинялся ему. Махин был дома и собирался в театр: в грязной комнатке его пахло душистым мылом и одеколоном.
Это, брат, последнее дело, - сказал Махин, когда Митя рассказал ему свое горе, показал купон и пятьдесят копеек и сказал, что ему нужно девять рублей. - Можно и часы заложить, а можно и лучше, - сказал Махин, подмигивая одним глазом.
Как лучше?
А очень просто. - Махин взял купон. - Поставить единицу перед 2 р. 50, и будет 12 р. 50.
Да разве бывают такие?
А как же, а на тысячерублевых билетах. Я один спустил такой.
Да не может быть?
Так что ж, валить? - сказал Махин, взяв перо и расправив купон пальцем левой руки.
Да ведь это нехорошо.
И, вздор какой.
"И точно, - подумал Митя, и ему вспомнились опять ругательства отца: мошенник. Вот и буду мошенник". Он посмотрел в лицо Махину. Махин смотрел на него, спокойно улыбаясь.
Что же, валить?
Махин старательно вывел единицу.
Ну, вот теперь пойдем в магазин. Вот тут на углу: фотографические принадлежности. Мне кстати рамка нужна, вот на эту персону.
Он достал фотографическую карточку большеглазой девицы с огромными волосами и великолепным бюстом.
Какова душка? А?
Да, да. Как же...
Очень просто. Пойдем.
Махин оделся, и они вместе вышли.
В входной двери фотографического магазина зазвонил колокольчик. Гимназисты вошли, оглядывая пустой магазин с полками, установленными принадлежностями, и с витринами на прилавках. Из задней двери вышла некрасивая с добрым лицом женщина и, став за п 1000 рилавком, спросила, что нужно.
Рамочку хорошенькую, мадам.
На какую цену? - спросила дама, быстро и ловко перебирая руками в митенках, с опухшими сочленениями пальцев, рамки разных фасонов. - Эти на пятьдесят копеек, а эти подороже. А вот это очень миленький, новый фасон, рубль двадцать.
Ну, давайте эту. Да нельзя ли уступить? Возьмите рубль.
У нас не торгуются, - достойно сказала дама.
Ну, бог с вами, - сказал Махин, кладя на витрину купон.
Давайте рамочку и сдачу, да поскорее. Нам в театр не опоздать.
Еще успеете, - сказала дама и стала близорукими глазами рассматривать купон.
Мило будет в этой рамочке. А? - сказал Махин, обращаясь к Мите.
Нет ли у вас других денег? - сказала продавщица.
То-то и горе, что нету. Мне дал отец, надо же разменять.
Да неужели нет рубля двадцати?
Есть пятьдесят копеек. Да что же, вы боитесь, что мы вас обманываем фальшивыми деньгами?
Нет, я ничего.
Так давайте назад. Мы разменяем.
Так сколько вам?
Да, стало быть, одиннадцать с чем-то.
Продавщица пощелкала на счетах, отперла конторку, достала десять рублей бумажкой и, пошевелив рукой в мелочи, собрала еще шесть двугривенных и два пятака.
Потрудитесь завернуть, - сказал Махин, неторопливо взяв деньги.
Продавщица завернула и завязала бечевкой.
Митя перевел дыхание, только когда колокольчик входной двери зазвенел за ними, и они вышли на улицу.
Ну вот тебе десять рублей, а эти дай мне. Я тебе отдам.
И Махин ушел в театр, а Митя пошел к Грушецкому и рассчитался с ним.
Через час после ухода гимназистов хозяин магазина пришел домой и стал считать выручку.
Ах, дура косолапая! Вот дура-то, - закричал он на свою жену, увидав купон и тотчас же заметив подделку. - И зачем брать купоны.
Да ты сам, Женя, брал при мне, именно двенадцатирублевые, - сказала жена, сконфуженная, огорченная и готовая плакать. - Я и сама не знаю, как они меня обморочили, - говорила она, - гимназисты. Красивый молодой человек, казался такой комильфотный.
Толстой Лев Николаевич
Фальшивый купон
Л.Н.Толстой
ФАЛЬШИВЫЙ КУПОН
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Федор Михайлович Смоковников, председатель казенной палаты, человек неподкупной честности, и гордящийся этим, и мрачно либеральный и не только свободномыслящий, но ненавидящий всякое проявление религиозности, которую он считал остатком суеверий, вернулся из палаты в самом дурном расположении духа. Губернатор написал ему преглупую бумагу, по которой можно было предположить замечание, что Федор Михайлович поступил нечестно. Федор Михайлович очень озлобился и тут же написал бойкий и колкий ответ.
Дома Федору Михайловичу казалось, все делалось ему, наперекор.
Было без пяти минут пять часов. Он думал, что сейчас же подадут обедать, но обед не был еще готов. Федор Михайлович хлопнул дверью и ушел в свою комнату. В дверь постучался кто-то. "Кой черт еще там", - подумал он и крикнул:
Кто там еще?
В комнату вошел гимназист пятого класса, пятнадцатилетний мальчик, сын Федора Михайловича.
Зачем ты?
Нынче первое число.
Что? Деньги?
Было заведено, что каждое первое число отец давал сыну жалованья на забавы три рубля. Федор Михайлович нахмурился, достал бумажник, поискал и вынул купон в 2 1/2 рубля, потом достал штучку с серебром и отсчитал еще пятьдесят копеек. Сын молчал и не брал.
Папа, пожалуйста, дай мне вперед.
Я не просил бы, да я занял на честное слово, обещал. Я, как честный человек, не могу... мне надо еще три рубля, право, не буду просить... не то что не буду просить, а просто... пожалуйста, папа.
Тебе сказано...
Да папа, ведь один раз...
Ты получаешь жалованья три рубля, и все мало. Я в твои года не получал и пятидесяти копеек.
Теперь все товарищи мои больше получают. Петров, Иваницкий пятьдесят рублей получают.
А я тебе скажу, что, если ты так поведешь себя, ты будешь мошенник. Я сказал.
Да что же сказали. Вы никогда не войдете в мое положение, я должен буду подлецом быть. Вам хорошо.
Пошел вон, шалопай. Вон.
Федор Михайлович вскочил и бросился к сыну.
Вон. Сечь вас надо.
Сын испугался и озлобился, но озлобился больше, чем испугался, и, склонив голову, скорым шагом пошел к двери. Федор Михайлович не хотел бить его, но он был рад своему гневу и долго еще кричал, провожая сына, бранные слова.
Когда пришла горничная и сказала, что готово обедать, Федор Михайлович встал.
Наконец, - сказал он. - Мне уже и есть не хочется.
И, насупившись, пошел к обеду.
За столом жена заговорила с ним, но он так буркнул сердито короткий ответ, что она замолчала. Сын тоже не подымал глаз от тарелки и молчал. Поели молча и молча встали и разошлись.
После обеда гимназист вернулся в свою комнату, вынул из кармана купон и мелочь и бросил на стол, а потом снял мундир, надел куртку. Сначала гимназист взялся за истрепанную латинскую грамматику, потом запер дверь на крючок, смел рукой со стола в ящик деньги, достал из ящика гильзы, насыпал одну, заткнул ватой и стал курить.
Просидел он над грамматикой и тетрадями часа два, ничего не понимая, потом встал и стал, топая пятками, ходить по комнате и вспоминать все, что было с отцом. Все ругательные слова отца, особенно его злое лицо, вспоминались ему, точно он сейчас слышал и видел его. "Шалопай. Сечь надо". И что больше он вспоминал, то больше злился на отца. Вспомнил он, как отец сказал ему: "Вижу, что из тебя выйдет 1000 - мошенник. Так и знай". - "И выйдешь мошенником, если так. Ему хорошо. Он забыл, как был молод. Ну, какое же я сделал преступление? Просто поехал в театр, не было денег, взял у Пети Грушецкого. Что же тут дурного? Другой бы пожалел, расспросил, а этот только ругаться и об себе думать. Вот когда у него чего-нибудь нет - это крик на весь дом, а я мошенник. Нет, хоть он и отец, а не люблю я его. Не знаю, все ли так, но я не люблю".
В дверь постучалась горничная. Она принесла записку.
Велели ответ непременно.
В записке было написано: "Вот уже третий раз я прошу тебя возвратить взятые тобой у меня шесть рублей, но ты отвиливаешь. Так не поступают честные люди. Прошу немедленно прислать с сим посланным. Мне самому нужда до зарезу. Неужели же ты не можешь достать?
Твой, смотря по тому, отдашь ты или не отдашь, презирающий или уважающий тебя товарищ
Грушецкий".
"Вот и думай. Экая свинья какая. Не может подождать. Попытаюсь еще".
Митя пошел к матери. Это была последняя надежда. Мать его была добрая и не умела отказывать, и она, может быть, и помогла бы ему, но нынче она была встревожена болезнью меньшого, двухлетнего Пети. Она рассердилась на Митю за то, что он пришел и зашумел, и сразу отказала ему.
Он что-то проворчал себе под нос и пошел из двери. Ей стало жалко сына, и она воротила его.
Постой, Митя, - сказала она. - У меня нет теперь, но завтра я достану.
Но в Мите все еще кипела злоба на отца.
Зачем мне завтра, когда нужно нынче? Так знайте, что я пойду к товарищу.
Он вышел, хлопнув дверью.
"Больше делать нечего, он научит, где часы заложить", - подумал он, ощупывая часы в кармане.
Митя достал из стола купон и мелочь, надел пальто и пошел к Махину.
Махин был гимназист с усами. Он играл в карты, знал женщин, и у него всегда были деньги. Он жил с теткой. Митя знал, что Махин нехороший малый, но, когда он был с ним, он невольно подчинялся ему. Махин был дома и собирался в театр: в грязной комнатке его пахло душистым мылом и одеколоном.
Это, брат, последнее дело, - сказал Махин, когда Митя рассказал ему свое горе, показал купон и пятьдесят копеек и сказал, что ему нужно девять рублей. - Можно и часы заложить, а можно и лучше, - сказал Махин, подмигивая одним глазом.
Как лучше?
А очень просто. - Махин взял купон. - Поставить единицу перед 2 р. 50, и будет 12 р. 50.
Да разве бывают такие?
А как же, а на тысячерублевых билетах. Я один спустил такой.
Да не может быть?
Так что ж, валить? - сказал Махин, взяв перо и расправив купон пальцем левой руки.
Да ведь это нехорошо.
И, вздор какой.
"И точно, - подумал Митя, и ему вспомнились опять ругательства отца: мошенник. Вот и буду мошенник". Он посмотрел в лицо Махину. Махин смотрел на него, спокойно улыбаясь.
Что же, валить?
Махин старательно вывел единицу.
Ну, вот теперь пойдем в магазин. Вот тут на углу: фотографические принадлежности. Мне кстати рамка нужна, вот на эту персону.
Он достал фотографическую карточку большеглазой девицы с огромными волосами и великолепным бюстом.
Какова душка? А?
Да, да. Как же...
Очень просто. Пойдем.
Махин оделся, и они вместе вышли.
В входной двери фотографического магазина зазвонил колокольчик. Гимназисты вошли, оглядывая пустой магазин с полками, установленными принадлежностями, и с витринами на прилавках. Из задней двери вышла некрасивая с добрым лицом женщина и, став за п 1000 рилавком, спросила, что нужно.
20 ноября исполняется сто лет со дня смерти великого русского писателя Льва Николаевича Толстого. Его обширное творческое наследие до сих пор привлекает внимание мыслящих людей всего мира и сохраняет значение как источник плодотворных идей. Настало время, в частности, вновь осмыслить толстовскую концепцию религии и роли церкви в жизни общества. Как известно, писатель в последний период жизни был увлечен идеей обновления религии, очищения христианства от ложных учений, устаревших обрядов и фальши официальной церкви. Этому он посвятил большой цикл публицистики; мотивы восстановления истинной веры в жизни общества выражены в нескольких рассказах и повестях конца 19 и начала 20 веков. Из произведений, написанных Толстым на эти темы, я выбрал для анализа повесть «Фальшивый купон». Она важна для оценки мировоззрения Толстого, сложившегося в этот период его жизни (писатель работал над повестью с конца 1880-х годов до 1904 года). В своем дневнике Толстой записал в связи с этой вещью: «Деятельное христианство не в том, чтобы делать, творить христианство, а в том, чтобы поглощать зло. Рассказ «Купон» очень хочется дописать» (ПСС, т.53, стр.197).
Сюжетом повести стало изображение целой цепочки нечестных и жестоких поступков, совершенных людьми разных сословий, забывшими о морали и совести, поддавшимися давлению бессознательного зла. Среди них оказался гимназический преподаватель закона Божия Михаил Введенский, который описывается так:
«Законоучитель Введенский был вдовец, академик и человек очень самолюбивый. Еще в прошлом году он встретился в одном обществе с отцом Смоковникова (ученика, подделавшего и сбывшего купон -- аналог денежной купюры - прим. авт.) и столкнувшись с ним в разговоре о вере, в котором Смоковников разбил его по всем пунктам и поднял на смех, решил обратить особенное внимание на сына и, найдя в нем такое же равнодушие к закону божию, как и в неверующем отце, стал преследовать его и провалил его на экзамене. Узнав от Марьи Васильевны про поступок молодого Смоковникова, Введенский не мог не почувствовать удовольствия, найдя в этом случае подтверждение своих предположений о безнравственности людей, лишенных руководства церкви, и решил воспользоваться этим случаем, как он старался себя уверить, для показания той опасности, которая угрожает всем отступающим от церкви, -- в глубине же души для того, чтобы отомстить гордому и самоуверенному атеисту» (Л.Н.Толстой, ПСС т.14,стр.167). Законоучитель унизил мальчика перед классом не за его действительную вину, связанную с подделкой купона, а из мелочного злого чувства мести. Затем произошло новое столкновение его с отцом Мити Смоковникова, в котором тот заявил священнику: «Полноте притворяться. Разве я не знаю, что вы ни в чох, ни в смерть не верите? -- «Я считаю недостойным себя говорить с таким господином, как вы,-- проговорил отец Михаил, оскорбленный последними словами Смоковникова в особенности потому, что он знал, что они справедливы. Он прошел полный курс духовной академии и потому давно уже не верил в то, что исповедовал и проповедовал, а верил только в то, что все люди должны принуждать себя верить в то, во что он принуждал себя верить». В дальнейшем этот священник за свое рвение получил повышение по службе и сделал немалую карьеру в церкви.
В образе законоучителя Введенского Толстой показал типичного для того времени лицемера и приспособленца, использующего официальную церковную идеологию для карьерных целей. Характерным для этого типа чиновников было тщательно скрытое неверие в догматы церкви. Неверие было свойственно и многим представителям образованных слоев общества, вроде чиновника Смоковникова. Причем, эти люди не считали нужным скрывать свой атеизм. Толстой неоднократно констатировал в своих публицистических работах, что среди интеллигенции распространены атеистические настроения, несмотря на то, что власть всячески поддерживала православную церковь. Атеистом в молодые годы был и сам Лев Толстой. Следовательно, у атеизма в России глубокие корни, уходящие в прошедшие века. Это явление возникло отнюдь не после революции 1917 года, как уверяют сегодня публицисты, услужающие интересам православной церкви, а гораздо раньше.
Но Лев Толстой в последние годы жизни был активно занят богоискательством. Отвергнув теорию и практику русской православной церкви как фальшивую, он пытался разглядеть тягу к настоящей вере в простых людях. Возродить в душах людей подлинную веру в Христа -- в этом он видел свою духовную миссию в последние годы жизни. В повести «Фальшивый купон» это стремление, связанное с идеей непротивления злу, играет важную роль. Повесть была задумана писателем как художественное воплощение идеи нейтрализации зла непротивлением. В первой части произведения изображается нарастание зла, которое распространяется вширь кругами, «упругими шарами». Во второй части круги снова сходятся, добро постепенно поглощает зло и торжествует в нравственных просветлениях героев из народа -- Степана Пелагеюшкина, Махина, Василия и других. Они раскаиваются в совершенных преступлениях и жестокостях, начинают бескорыстно творить добрые дела. Особенно впечатляет преображение Степана, убийцы шестерых человек. Под влиянием кротости Марии Семеновны, зарезанной им из-за денег, он сам превратился в кроткого честного человека, готового помогать всем окружающим, которые почитали его как святого. Так, по мнению автора, чудесно влияет христианская вера на душу человека, даже самого загрубевшего во зле. Обусловлено душевное преображение прежде жестоких персонажей не логикой их характеров и обстоятельств, а предвзятой авторской мыслью: непротивление уничтожает зло. Это выглядит для современного мыслящего человека малоубедительно.
Важно отметить: картины жизни российского общества в «Фальшивом купоне» ярко свидетельствуют, что реальное влияние церкви тогда (в начале ХХ века) быстро уменьшалось, догматы христианства не воспринимались большинством людей как нечто важное и ценное. Даже среди духовенства проявлялось скептическое неверие (в одном эпизоде повести говорится: «В Суздальской тюрьме содержалось четырнадцать духовных лиц, все преимущественно за отступление от православия»). Толстовское богоискательство было приметой эпохи, времени нарастания атеистических настроений в российском обществе. Писатель преследовал утопическую цель возрождения почти утраченной веры. Но разве в наше время не проявляется та же тенденция религиозного реннесанса? История повторяется. Многочисленные проповедники разных религий обращаются к людям со своими проповедями, но отклик получают очень слабый. Слишком мало желающих тешить себя пустыми фантазиями и заниматься непротивлением обидам и насилию. Процесс секуляризации (ослабления религиозного влияния) в нашей стране, как и во всем мире, продолжается. Ему не сможет воспрепятствовать даже политика протекционизма так называемым традиционным конфессиям, которую ошибочно проводит федеральная власть в России в последние 20 лет.
Часть первая
I
Федор Михайлович Смоковников, председатель казенной палаты, человек неподкупной честности, и гордящийся этим, и мрачно либеральный и не только свободномыслящий, но ненавидящий всякое проявление религиозности, которую он считал остатком суеверий, вернулся из палаты в самом дурном расположении духа. Губернатор написал ему преглупую бумагу, по которой можно было предположить замечание, что Федор Михайлович поступил нечестно. Федор Михайлович очень озлобился и тут же написал бойкий и колкий ответ.
Дома Федору Михайловичу казалось, все делалось ему, наперекор.
Было без пяти минут пять часов. Он думал, что сейчас же подадут обедать, но обед не был еще готов. Федор Михайлович хлопнул дверью и ушел в свою комнату. В дверь постучался кто-то. «Кой черт еще там», – подумал он и крикнул:
– Кто там еще?
В комнату вошел гимназист пятого класса, пятнадцатилетний мальчик, сын Федора Михайловича.
– Зачем ты?
– Нынче первое число.
– Что? Деньги?
Было заведено, что каждое первое число отец давал сыну жалованья на забавы три рубля. Федор Михайлович нахмурился, достал бумажник, поискал и вынул купон в 21/2 рубля, потом достал штучку с серебром и отсчитал еще пятьдесят копеек. Сын молчал и не брал.
– Папа, пожалуйста, дай мне вперед.
– Я не просил бы, да я занял на честное слово, обещал. Я, как честный человек, не могу… мне надо еще три рубля, право, не буду просить… не то что не буду просить, а просто… пожалуйста, папа.
– Тебе сказано…
– Да папа, ведь один раз…
– Ты получаешь жалованья три рубля, и все мало. Я в твои года не получал и пятидесяти копеек.
– Теперь все товарищи мои больше получают. Петров, Иваницкий пятьдесят рублей получают.
– А я тебе скажу, что, если ты так поведешь себя, ты будешь мошенник. Я сказал.
– Да что же сказали. Вы никогда не войдете в мое положение, я должен буду подлецом быть. Вам хорошо.
– Пошел вон, шалопай. Вон.
Федор Михайлович вскочил и бросился к сыну.
– Вон. Сечь вас надо.
Сын испугался и озлобился, но озлобился больше, чем испугался, и, склонив голову, скорым шагом пошел к двери. Федор Михайлович не хотел бить его, но он был рад своему гневу и долго еще кричал, провожая сына, бранные слова.
Когда пришла горничная и сказала, что готово обедать, Федор Михайлович встал.
– Наконец, – сказал он. – Мне уже и есть не хочется.
И, насупившись, пошел к обеду.
За столом жена заговорила с ним, но он так буркнул сердито короткий ответ, что она замолчала. Сын тоже не подымал глаз от тарелки и молчал. Поели молча и молча встали и разошлись.
После обеда гимназист вернулся в свою комнату, вынул из кармана купон и мелочь и бросил на стол, а потом снял мундир, надел куртку. Сначала гимназист взялся за истрепанную латинскую грамматику, потом запер дверь на крючок, смел рукой со стола в ящик деньги, достал из ящика гильзы, насыпал одну, заткнул ватой и стал курить.
Просидел он над грамматикой и тетрадями часа два, ничего не понимая, потом встал и стал, топая пятками, ходить по комнате и вспоминать все, что было с отцом. Все ругательные слова отца, особенно его злое лицо, вспоминались ему, точно он сейчас слышал и видел его. «Шалопай. Сечь надо». И что больше он вспоминал, то больше злился на отца. Вспомнил он, как отец сказал ему: «Вижу, что из тебя выйдет – мошенник. Так и знай». – «И выйдешь мошенником, если так. Ему хорошо. Он забыл, как был молод. Ну, какое же я сделал преступление? Просто поехал в театр, не было денег, взял у Пети Грушецкого. Что же тут дурного? Другой бы пожалел, расспросил, а этот только ругаться и об себе думать. Вот когда у него чего-нибудь нет – это крик на весь дом, а я мошенник. Нет, хоть он и отец, а не люблю я его. Не знаю, все ли так, но я не люблю».
В дверь постучалась горничная. Она принесла записку.
– Велели ответ непременно.
В записке было написано: «Вот уже третий раз я прошу тебя возвратить взятые тобой у меня шесть рублей, но ты отвиливаешь. Так не поступают честные люди. Прошу немедленно прислать с сим посланным. Мне самому нужда до зарезу. Неужели же ты не можешь достать?
Твой, смотря по тому, отдашь ты или не отдашь, презирающий или уважающий тебя товарищ
Грушецкий».
«Вот и думай. Экая свинья какая. Не может подождать. Попытаюсь еще».
Митя пошел к матери. Это была последняя надежда. Мать его была добрая и не умела отказывать, и она, может быть, и помогла бы ему, но нынче она была встревожена болезнью меньшого, двухлетнего Пети. Она рассердилась на Митю за то, что он пришел и зашумел, и сразу отказала ему.
Он что-то проворчал себе под нос и пошел из двери. Ей стало жалко сына, и она воротила его.
– Постой, Митя, – сказала она. – У меня нет теперь, но завтра я достану.
Но в Мите все еще кипела злоба на отца.
– Зачем мне завтра, когда нужно нынче? Так знайте, что я пойду к товарищу.
Он вышел, хлопнув дверью.
«Больше делать нечего, он научит, где часы заложить», – подумал он, ощупывая часы в кармане.
Митя достал из стола купон и мелочь, надел пальто и пошел к Махину.
II
Махин был гимназист с усами. Он играл в карты, знал женщин, и у него всегда были деньги. Он жил с теткой. Митя знал, что Махин нехороший малый, но, когда он был с ним, он невольно подчинялся ему. Махин был дома и собирался в театр: в грязной комнатке его пахло душистым мылом и одеколоном.
– Это, брат, последнее дело, – сказал Махин, когда Митя рассказал ему свое горе, показал купон и пятьдесят копеек и сказал, что ему нужно девять рублей. – Можно и часы заложить, а можно и лучше, – сказал Махин, подмигивая одним глазом.
– Как лучше?
– А очень просто. – Махин взял купон. – Поставить единицу перед 2 р. 50, и будет 12 р. 50.
– Да разве бывают такие?
– А как же, а на тысячерублевых билетах. Я один спустил такой.
– Да не может быть?
– Так что ж, валить? – сказал Махин, взяв перо и расправив купон пальцем левой руки.
– Да ведь это нехорошо.
– И, вздор какой.
«И точно, – подумал Митя, и ему вспомнились опять ругательства отца: – мошенник. Вот и буду мошенник». Он посмотрел в лицо Махину. Махин смотрел на него, спокойно улыбаясь.
– Что же, валить?
Махин старательно вывел единицу.
– Ну, вот теперь пойдем в магазин. Вот тут на углу: фотографические принадлежности. Мне кстати рамка нужна, вот на эту персону.
Он достал фотографическую карточку большеглазой девицы с огромными волосами и великолепным бюстом.
– Какова душка? А?
– Да, да. Как же…
– Очень просто. Пойдем.
Махин оделся, и они вместе вышли.
III
В входной двери фотографического магазина зазвонил колокольчик. Гимназисты вошли, оглядывая пустой магазин с полками, установленными принадлежностями, и с витринами на прилавках. Из задней двери вышла некрасивая с добрым лицом женщина и, став за прилавком, спросила, что нужно.
– Рамочку хорошенькую, мадам.
– На какую цену? – спросила дама, быстро и ловко перебирая руками в митенках, с опухшими сочленениями пальцев, рамки разных фасонов. – Эти на пятьдесят копеек, а эти подороже. А вот это очень миленький, новый фасон, рубль двадцать.
– Ну, давайте эту. Да нельзя ли уступить? Возьмите рубль.
– У нас не торгуются, – достойно сказала дама.
– Ну, бог с вами, – сказал Махин, кладя на витрину купон.
– Давайте рамочку и сдачу, да поскорее. Нам в театр не опоздать.
– Еще успеете, – сказала дама и стала близорукими глазами рассматривать купон.
– Мило будет в этой рамочке. А? – сказал Махин, обращаясь к Мите.
– Нет ли у вас других денег? – сказала продавщица.
– То-то и горе, что нету. Мне дал отец, надо же разменять.
– Да неужели нет рубля двадцати?
– Есть пятьдесят копеек. Да что же, вы боитесь, что мы вас обманываем фальшивыми деньгами?
– Нет, я ничего.
– Так давайте назад. Мы разменяем.
– Так сколько вам?
– Да, стало быть, одиннадцать с чем-то.
Продавщица пощелкала на счетах, отперла конторку, достала десять рублей бумажкой и, пошевелив рукой в мелочи, собрала еще шесть двугривенных и два пятака.
– Потрудитесь завернуть, – сказал Махин, неторопливо взяв деньги.
– Сейчас.
Продавщица завернула и завязала бечевкой.
Митя перевел дыхание, только когда колокольчик входной двери зазвенел за ними, и они вышли на улицу.
– Ну вот тебе десять рублей, а эти дай мне. Я тебе отдам.
И Махин ушел в театр, а Митя пошел к Грушецкому и рассчитался с ним.
IV
Через час после ухода гимназистов хозяин магазина пришел домой и стал считать выручку.
– Ах, дура косолапая! Вот дура-то, – закричал он на свою жену, увидав купон и тотчас же заметив подделку. – И зачем брать купоны.
– Да ты сам, Женя, брал при мне, именно двенадцатирублевые, – сказала жена, сконфуженная, огорченная и готовая плакать. – Я и сама не знаю, как они меня обморочили, – говорила она, – гимназисты. Красивый молодой человек, казался такой комильфотный.
– Комильфотная дура, – продолжал браниться муж, считая кассу. – Я беру купон, так знаю и вижу, что на нем написано. А ты, я чай, только рожу гимназистов рассматривала на старости лет.
Этого не выдержала жена и сама рассердилась.
– Настоящий мужчина! Только других осуждать, а сам проиграешь в карты пятьдесят четыре рубля – это ничего.
– Я – другое дело.
– Не хочу с тобой говорить, – сказала жена и ушла в свою комнату и стала вспоминать, как в ее семье не хотели выдавать ее замуж, считая мужа ее гораздо ниже по положению, и как она одна настояла на этом браке; вспомнила про своего умершего ребенка, равнодушие мужа к этой потере и возненавидела мужа так, что подумала о том, как бы хорошо было, если бы он умер. Но, подумав это, она испугалась своих чувств и поторопилась одеться и уйти. Когда ее муж вернулся в квартиру, жены уже не было. Она, не дожидаясь его, оделась и одна уехала к знакомому учителю французского языка, который звал нынче на вечер.
V
У учителя французского языка, русского поляка, был парадный чай с сладкими печениями, а потом сели за несколько столов в винт.
Жена продавца фотографических принадлежностей села с хозяином, офицером и старой, глухой дамой в парике, вдовой содержателя музыкального магазина, большой охотницей и мастерицей играть. Карты шли к жене продавца фотографических принадлежностей. Она два раза назначила шлем. Подле нее стояла тарелочка с виноградом и грушей, и на душе у нее было весело.
– Что же Евгений Михайлович не идет? – спросила хозяйка с другого стола. – Мы его пятым записали.
– Верно, увлекся счетами, – сказала жена Евгенья Михайловича, – нынче расчеты за провизию, за дрова.
И, вспомнив про сцену с мужем, она нахмурилась, и ее руки в митенках задрожали от злобы на него.
– Да вот легок на помине, – сказал хозяин, обращаясь к входившему Евгенью Михайловичу. – Что запоздали?
– Да разные дела, – отвечал Евгений Михайлович веселым голосом, потирая руки. И, к удивлению жены, он подошел к ней и сказал:
– А знаешь, я купон-то спустил.
– Неужели?
– Да, мужику за дрова.
И Евгений Михайлович рассказал всем с большим негодованием, – в рассказ его включала подробности его жена, – как надули его жену бессовестные гимназисты.
– Ну-с, теперь за дело, – сказал он, усаживаясь за стол, когда пришел его черед, и тасуя карты.
VI
Действительно, Евгений Михайлович спустил купон за дрова крестьянину Ивану Миронову.
Иван Миронов торговал тем, что покупал на дровяных складах одну сажень дров, развозил ее по городу и выкладывал так, что из сажени выходило пять четверок, которые он продавал за ту же цену, какую стоила четверть на дровяном дворе. В этот несчастный для Ивана Миронова день он рано утром вывез осьмушку и, скоро продав, наложил другую еще осьмушку и надеялся продать, но провозил до вечера, добиваясь покупателя, но никто не купил. Он все попадал на опытных городских жителей, которые знали обычные проделки мужиков, продающих дрова, и не верили тому, что он привез, как он уверял, дрова из деревни. Сам он проголодался, иззяб в своем вытертом полушубке и рваном армяке; мороз к вечеру дошел до двадцати градусов; лошаденка, которую он не жалел, потому что собирался продать ее драчам, совсем стала. Так что Иван Миронов готов был даже с убытком отдать дрова, когда ему встретился ходивший за табаком в магазин и возвращавшийся домой Евгений Михайлович.
– Возьмите, барин, задешево отдам. Лошаденка стала совсем.
– Да ты откуда?
– Мы из деревни. Свои дрова, хорошие, сухие.
– Знаем мы вас. Ну, что возьмешь?
Иван Миронов запросил, стал сбавлять и, наконец, отдал за свою цену.
– Только для вас, барин, что близко везти, – сказал он.
Евгений Михайлович не очень торговался, радуясь мысли, что он спустит купон. Кое-как, сам подтягивая за оглобли, Иван Миронов ввез дрова во двор и сам разгрузил их в сарай. Дворника не было. Иван Миронов сначала замялся брать купон, но Евгений Михайлович так убедил его и казался таким важным барином, что он согласился взять.
Войдя с заднего крыльца в девичью, Иван Миронов перекрестился, оттаял сосульки с бороды и, заворотив полу кафтана, достал кожаный кошелек и из него восемь рублей пятьдесят копеек и отдал сдачу, а купон, завернув в бумажку, положил в кошелек.
Поблагодарив, как водится, барина, Иван Миронов, разгоняя уж не кнутом, но кнутовищем насилу передвигавшую ноги, обындевевшую, обреченную на смерть клячонку, порожнем погнал к трактиру.
В трактире Иван Миронов спросил себе на восемь копеек вина и чая и, отогревшись и даже распотевши, в самом веселом расположении духа беседовал с сидевшим у его же стола дворником. Он разговорился с ним, рассказал ему все своп обстоятельства. Рассказал, что он из деревни Васильевского, в двенадцати верстах от города, что он отделенный от отца и братьев и живет теперь с женой и двумя ребятами, из которых старший только ходил в училище, а еще не помогал ничего. Рассказал, что он здесь стоит на фатере и завтра пойдет на конную продаст своего одра и присмотрит, а если и придется – купит лошадку. Рассказал, что у него набралось теперь без рубля четвертная и что у него половина денег в купоне. Он достал купон и показал дворнику. Дворник был безграмотный, по сказал, что он менивал для жильцов такие деньги, что деньги хорошие, но бывают поддельные, и потому советовал для верности отдать здесь у стойки. Иван Миронов отдал половому и велел принести сдачи, но половой не принес сдачу, а пришел лысый, с глянцевитым лицом приказчик с купоном в пухлой руке.
– Деньги ваши не годятся, – сказал он, показывая купон, но не отдавая его.
– Деньги хорошие, мне барин дал.
– То-то что не хорошие, а поддельные.
– А поддельные, так давай их сюда.
– Нет, брат, вашего брата учить надо. Ты с мошенниками подделал.
– Давай деньги, какую ты имеешь полную праву?
– Сидор! кликни-ка полицейского, – обратился буфетчик к половому.
Иван Миронов был выпивши. А выпивши он был неспокоен. Он схватил приказчика за ворот и закричал:
– Давай назад, я пойду к барину. Я знаю, где он.
Приказчик рванулся от Ивана Миронова, и рубаха его затрещала.
– А, ты так. Держи его.
Половой схватил Ивана Миронова, и тут же явился городовой. Выслушав, как начальник, в чем дело, он тотчас же решил его:
– В участок.
Купон городовой положил себе в портмоне и вместе с лошадью отвел Ивана Миронова в участок.
VII
Иван Миронов переночевал в участке с пьяными и ворами. Уже около полудня его потребовали к околоточному. Околоточный допросил его и послал с городовым к продавцу фотографических принадлежностей. Иван Миронов запомнил улицу и дом.
Когда городовой вызвал барина и представил ему купон и Ивана Миронова, утверждавшего, что этот самый барин дал ему купон, Евгений Михайлович сделал удивленное и потом строгое лицо.
– Что ты, видно, с ума спятил. В первый раз его вижу.
– Барин, грех, умирать будем, – говорил Иван Миронов.
– Что с ним сделалось? Да ты, верно, заспал. Ты кому-нибудь другому продал, – говорил Евгений Михайлович. – Впрочем, постойте, я пойду у жены спрошу, брала ли она вчера дрова.
Евгений Михайлович вышел и тотчас же позвал дворника, красивого, необыкновенно сильного и ловкого щеголя, веселого малого Василья, и сказал ему, что если у него будут спрашивать, где взяты последние дрова, чтобы он говорил, что в складе, а что у мужиков дров не покупали.
– А то тут мужик показывает, что я ему фальшивый купон дал. Мужик бестолковый, бог знает что говорит, а ты человек с понятием. Так и говори, что дрова мы покупаем только в складе. А это я тебе давно хотел дать на куртку, – прибавил Евгений Михайлович и дал дворнику пять рублей.
Василий взял деньги, блеснул глазами на бумажку, потом на лицо Евгения Михайловича, тряхнул волосами и слегка улыбнулся.
– Известно, народ бестолковый. Необразованность. Не извольте беспокоиться. Я уж знаю, как сказать.
Сколько и как слезно ни умолял Иван Миронов Евгения Михайловича признать свой купон и дворника подтвердить его слова, и Евгений Михайлович и дворник стояли на своем: никогда не брали дров с возов. И городовой свел назад в участок Ивана Миронова, обвиняемого в подделке купона.
Только по совету сидевшего с ним пьяного писаря, отдав пятерку околоточному, Иван Миронов выбрался из-под караула без купона и с семью рублями вместо двадцати пяти, которые у него были вчера. Иван Миронов пропил из этих семи рублей три и с разбитым лицом и мертвецки пьяный приехал к жене.
Жена была беременная на сносях и больная. Она начала ругать мужа, он оттолкнул ее, она стала бить его. Он, не отвечая, лег брюхом на нары и громко заплакал.
Только на другое утро жена поняла, в чем было дело, и, поверив мужу, долго кляла разбойника барина, обманувшего ее Ивана. И Иван, протрезвившись, вспомнил, что ему советовал мастеровой, с которым он пил вчера, и решил идти к аблакату жаловаться.
VIII
Адвокат взялся за дело не столько из-за денег, которые он мог получить, сколько из-за того, что поверил Ивану и был возмущен тем, как бессовестно обманули мужика.
На суд явились обе стороны, и дворник Василий был свидетелем. На суде повторилось то же. Иван Миронов поминал про бога, про то, что умирать будем. Евгений Михайлович, хотя и мучился сознанием гадости и опасности того, что он делал, не мог уже теперь изменить показания и продолжал с внешне спокойным видом все отрицать.
Дворник Василий получил еще десять рублей и с улыбкой спокойно утверждал, что видом не видал Ивана Миронова. И когда его привели к присяге, хотя и робел внутренне, наружно спокойно повторил за вызванным старичком священником слова присяги, на кресте и святом Евангелии клянясь в том, что будет говорить всю правду.
Дело кончилось тем, что судья отказал Ивану Миронову в иске, положил взыскать с него пять рублей судебных издержек, которые Евгений Михайлович великодушно простил ему. Отпуская Ивана Миронова, судья прочел ему наставление о том, чтобы он вперед был осторожнее в взведении обвинений на почтенных людей и был бы благодарен за то, что ему простили судебные издержки и не преследуют его за клевету, за которую он отсидел бы месяца три в тюрьме.
– Благодарим покорно, – сказал Иван Миронов и, покачивая головой и вздыхая, вышел из камеры.
Все это, казалось, кончилось хорошо для Евгения Михайловича и дворника Василья. Но это только казалось так. Случилось то, чего никто не видел, но что было важнее всего того, что люди видели.
Василий уже третий год ушел из деревни и жил в городе. С каждым годом он подавал отцу все меньше и меньше и не выписал к себе жену, не нуждаясь в ней. У него здесь, в городе, жен, и не таких, как его нехалява, было сколько хочешь. С каждым годом Василий все больше и больше забывал деревенский закон и освоивался с городскими порядками. Там все было грубо, серо, бедно, неурядливо, здесь все было тонко, хорошо, чисто, богато, все в порядке. И он все больше и больше уверялся, что деревенские живут без понятия, как звери лесные, здесь же – настоящие люди. Читал он книжки хороших сочинителей, романы, ходил на представления в народный дом. В деревне и во сне того не видишь. В деревне старики говорят: живи в законе с женой, трудись, лишнее не ешь, не щеголяй, а здесь люди умные, ученые – значит, знают настоящие законы, – живут в свое удовольствие. И все хорошо. До дела с купоном Василий все не верил, что у господ нет никакого закона насчет того, как жить. Ему все казалось, что он не знает их закона, а закон есть. Но последнее дело с купоном и, главное, его фальшивая присяга, от которой, несмотря на его страх, ничего худого не вышло, а, напротив, вышло еще десять рублей, он совсем уверился, что нет никаких законов и надо жить в свое удовольствие. Так он и жил, так и продолжал жить. Сначала он пользовался только на покупках жильцов, но этого было мало для всех его расходов, и он, где мог, стал таскать деньги и ценные вещи из квартир жильцов и украл кошелек Евгения Михайловича. Евгений Михайлович уличил его, но не стал подавать и суд, а расчел его.
Домой Василию идти не хотелось, и он остался жить в Москве с своей любезной, отыскивая место. Место нашлось дешевое к лавочнику в дворники. Василий поступил, но на другой же месяц попался в краже мешков. Хозяин не стал жаловаться, а побил Василья и прогнал. После этого случая места уже не находилось, деньги проживались, потом стала проживаться одежа, и кончилось тем, что остался один рваный пиджак, штаны и опорки. Любезная бросила его. Но Василий не утратил свое бодрое, веселое расположение и, дождавшись весны, пошел пеший домой.
